Страница 2 из 10
Все это было далеким, неведомым. Это происходило в ее плоти, в потаенных глубинах ее тела, и она не знала об этом. Да и не хотела знать. Ведь разумом-то она не обладала, понимаете? И ничего не ждала. Разумеется, настанет день, когда появятся твердые известковые раковины, рачки, одетые [25] в панцири, и тогда жизнь начнет медленно-медленно подниматься вверх, силясь пробить жидкие стены.
Но пока было начало, самое начало, и она плавала, одетая кожей-водой, медленно кружась, опускалась все ниже и ниже. Без единой мысли. Темная мягкая кожа окутывала весь мир, а под кожей билась истинная жизнь. Но кто осмелится прислушаться к току своей собственной крови?
Итак, еще не было никого. Почти никого. Не было его или ее, не было «я». И не было границ. Кровь была одна на всех и для всех общая. И кожа, огромная, прекрасная, отливающая сталью, тоже была на всех одна. Еще не были проложены дороги, еще не выросли белые небоскребы, подобные огромным раковинам. Там и сям плавали города — колонии планктона, огромные темные пятна на воде, словно тучи в жидком небе. А жизнь была там, где она была, плавно погружаясь все глубже, раскинув в стороны руки-щупальца, синевато-бледная, словно тело утопленника. Ее след тут же стирался с мягким чавкающим звуком, и трещины затягивались в несколько десятых секунды. Поистине прекрасной была такая жизнь.
Когда это происходило? Неважно. Это было у моря и в море. Не было людей — значит, не было ни смертей, ни войн. Здесь, в глубинах, был обретен мир.
И, конечно же, тогда никто ничего не делил, ничего не раздавал. Здесь нельзя было воздвигнуть стены, забрать решетками двери, разгородить пространство заборами. Кровь была общей, ей не нужны были даже вены, чтобы течь, и она питала все тела. Каждое деревце могло погрузить свои корни в черную толщу воды, чтобы наесться и напиться.
Не было никого — но не было и одиночества. Как это объяснить? Ни одной фразы, ни единого слова, но во всем билась мысль. Темная вода непрестанно перекатывалась, местами прорываясь и тут же затягивая разрывы, и лишь кое- где водовороты нарушали неподвижность небытия. Каждая волна, каждое трепетанье кожи, каждое темное пятно на ней что-то означало и что-то мыслило. Волны говорили о тоннах воды, о подземных толчках или о всплывших на поверхность островках нефти, они говорили самыми точными словами. Слова жили в теле воды, которое медленно, тяжело перекатывалось, заключенное в оболочку собственной поверхности, пытаясь просочиться сквозь нее. Что это было? Жизнь ли рождалась на дне, в толще ила, вздымая тучи пузырей, силясь вырваться наверх, к свету? Или лава клокотала [26] в подземных коридорах, или проплывали медузы, или пульсировала кровь? Где это было? Когда? Быть может жизнь еще скользила вниз, влекомая ко дну глубочайших впадин. А может быть, уже были города с их шумом, ревом тысяч грузовиков, воем сирен, скрежетом тормозов, уже были следы шин в дорожной пыли, белые скелеты зданий, круглые окошки, похожие на иллюминаторы.
Нет, это было лишь воспоминание о том, чего еще не было.
О, океан жидкого воздуха, никогда мне не понять всего, что он нашептывает! Он говорит так много, в его речи столько недомолвок, намеков, загадок. Но он не ждет от меня слов, это я, я вырываю у него слова и вместе со словами краду его силы.
А его слова родились много веков назад. Между катящимися горами зияли провалы десятиметровой глубины. Берегов не было видно, и даже скалы вздымались над водой так, что казалось: и они вот-вот обрушатся как волны. Вода все прибывала, а в воронках водоворотов жили города, которые она когда-нибудь непременно должна была поглотить. Она легко разбивала плотины, раскалывала на мелкие кусочки бронированные двери субмарин и заполняла целый мир быстрее, чем ванну. Да, море могло быть и таким, еще более ужасным, чем ужаснейшее из слов: ОПАСНОСТЬ.
И все же надо было спуститься на дно. Забыть о небе и погружаться все глубже, как бы ни давила вода на ноздри и барабанные перепонки. Тяжелое море, море из расплавленного металла, непроницаемое для света. Стена, сплошная стена, крепостной вал, загородивший дорогу к будущему.
И все живое уходило в море. По ручьям, рекам, водопадам, сточным трубам стремились к нему загрязненные воды. А воздух легким ветерком скользил над ним, невесомый, летучий, подхватывая клочья смертоносного тумана, и вулканы выплескивали потоки лавы. И все это происходило в молчании. Взгляд ни о чем не вопрошал, глаза никого не сверлили. Взгляд был всюду в воде, непроницаемый, он был обращен внутрь себя, и можно было плыть сквозь влагу глаз.
Взгляд и море, две тени, неотделимые друг от друга. Они не разрушали друг друга. Мысль тоже была легкой и текучей, и можно было бесконечно опускаться, плавно падать все ниже, ниже, к центру воды. А море ждало, оно всегда только ждало.
Глаза плавали в море, словно два моллюска. Глаза то и [27] дело рождались в воде и вновь исчезали, оставляя на поверхности лишь маленькие водовороты. Так они и плавали среди пены, крошечные рачки-кораблики, покачивающиеся на одном месте. Но не смотрели, нет — они тоже порождали
иоду.
Порой вода раскрывалась. Раздвигались ее оболочки, и можно было увидеть — но лишь на мгновение, так, что даже непонятно было, явь это или видение, — черные бездны. Да, иод ее затвердевшей оболочкой скрывались колодцы, пропасти, скважины, головокружительные глубины. И надо было спускаться в эти бездны, словно путешествуя по ту сторону времени, и искать другое солнце, то, что притаилось в своей пещере и глядит своими узкими глазами, раскинув во все стороны десять лучей-щупалец. Но наверху трещины быстро затягивались, закрывались с легким хлопком, и вновь воцарялась тьма. Света не было. Все происходило в кромешной черноте, лишь изредка мигали там и сям зеленые звездочки буйков.
Где было море, где была она? Исчезли все ориентиры. Море затопило все, обволокло, поглотило. Неимоверных усилий стоило приподнять руку, и она колыхалась в воде, тоненькая полоска плоти с белыми кружками присосок на конце. Но что это доказывало? Быть может, это море выпустило свое щупальце? А то смутное чувство, что рождается где-то под ложечкой и оттуда растекается по всему телу, было морским течением. Оно несло светящиеся пылинки и сливалось с другими течениями, все новыми и новыми.
Дикая, неистовая стихия, сколько в ней было ярости! То и дело закручивались водовороты, разматывая свои бесконечные клубки. Словно тысячи бичей хлестали пустоту. Как тут было обрести тело? Как задержать бесконечное падение, как ступить на твердую землю? Все было впервые, словно вдруг повернули зеркало, и оказалось, что по ту сторону что-то есть. Ничто больше не было скрыто, все явилось, стало начертанным словом, не было больше тайн, спрятанных лиц, и невидимые нити связали чрево со всем остальным миром, и голоса вырвались из сомкнутых уст, и все течения слились в одну бесконечную реку.
Нет, это не было путешествием. Скачок — и она оказывалась сразу и у начала, и у конца. Она не смотрела. Она была внутри глаза. Она не рассуждала. Она была внутри рассудка, и подлинная жизнь билась в ней, жизнь, не знающая смерти. А раз так — стало быть, все возможно.
[28]
Вода прибывала, наполняя темные долины, вливаясь в узкие проходы, взбираясь на уступы. Она взмывала вверх, заполняя небо, разливаясь в сфере эфира. Она не была уже ни жидкостью, ни газом. В ее тусклой массе расплавлялись, исчезали самые твердые камни, металлы, стекло. Лучи света снопами вырывались из глубин и брызгали в небо. Солнце стало каплей воды, а ночь была пронизана косяками светящихся рыб и медуз. И были еще те, кому открылась тайна вод, — они назывались утопленниками.
И были приливы, и были отливы, они длились тысячи, тысячи веков. Отлив обнажал на скалах, покрытых слизью и водорослями, скопища проворных рачков и извивающихся рептилий. А потом наступал прилив, и не оставалось ни клочка земли, ни островка, ни скалы. Повсюду воцарялся великий покой соленой стихии вод.
Темная масса воды, эта необъятная ширь, трепетала, вздыхала. Она не хотела, чтобы о ней говорили. Она не любила людей, совсем не любила.