Страница 24 из 34
— Звать как?
— Серёга. А тебя?
— Илья.
— А по батюшке? — поинтересовался Гаранин.
Меркулов захохотал.
— Меня чаще всего по-матушке кличут. Зови — Ильёй. От меня не убудет!
— Так как насчёт металла, Илья?
— Поц ты, Серёга, или прикидываешься им?.. Если мы не сдадим по накладной пятьдесят тонн этой рухляди, нам запчасти не продадут. А ты мне мозги полощешь "управлящий прииском имени Мандрикова сказал!" Ври складнее, мы не мандриковские и твоему управляющему не подчиняемся. Мы — от "Старта".
Вместо ответа, Сергей нагнулся над сиденьем и бутылку питьевого спирта ногой отодвинул вглубь кабины. Вроде, мешала ему бутылка. Меркулов хмыкнул.
— Глубоко пашешь, Серёга! Ладно, пошли в дом, сядем рядком, поговорим ладком…
Закопчённый внутри и прокопченный насквозь домишко — маленькая кухонька и такая же лилипутская комната. На кухне — с потолка провисли шматья прессованной пыли! — прислонились к чёрной прокопчённой стене два огромных ящика. В одном — лук, в другом — конфеты-подушечки, бывшие когда-то жёлтыми. Стол завален грязной посудой. На плите — чайник-негр. Не просто чёрный от копоти, а с налипшей в несколько миллиметров сажей…
В комнатушке — две железных кровати. На них спят два полуодетых, — или полураздетых! — старателя. Подле кровати — колом стоят носки.
Гаранин ухмыльнулся: уж не об этих ли носках анекдот? "Эй, приятель, ты когда-нибудь меняешь носки? Меняю. Но только на масло!"
На стенах: зачехлённая электрическая гитара, двухствольное ружьё, кусок олова — замысловатая абстрактная фигурка, сработанная природой! — и глянцевые фотографии голых женщин — порнуха японского производства. Таки долетели в этакую глухомань бесстыдные заморские пташки и морозов трескучих не боятся!
— Ладно, бикицер, хватит глазеть, — буркнул Меркулов, — временно мы здесь. У нас квартиры в Питере. А в квартирах, смею тебя уверить, есть всё, что необходимо цивилизованному человеку… Ты, Серёга, какой институт кончал?
— Институт?..Восемь классов и коридор, — ответил Гаранин и улыбнулся. — Мало?
— Маловато. Н-да! А, говорят, ваши…по нации…
Но Гаранин его перебил.
— А разве это так важно?
— Важно, — ответил Меркулов серьёзно, — вот, лично я, окончил Ленинградский политехнический, аспирантуру, защитился…
— Стало быть, доцент-процент! — засмеялся Гаранин.
— Ага. Кандидат технических наук…А те двое, что спят, тоже с инженерным высшим образованием.
— С образованием и…сюда!? — Гаранин покрутил головою.
— Сюда. Деньги нужны. Для жизни гроши треба. А образование, высшее образование, много чего даёт! Мы вполне, с нашими знаниями обходимся без многих узких специалистов!..Но здешний заработок засасывает…Лично я, — стукнул кулаком о стол Меркулов, — запретил бы находится на северах более шести лет.
— Вот и я наметил себе столько же, — сказал Гаранин, — отбуду здесь несколько лет, вытяну деньгу и… Да здравствует материк!
— Молодец, Серёга Гаранин!
Илья Меркулов локтем сдвинул немытые тарелки на край стола, протёр промасленным рукавом ватника доски с отколупленной краской.
— Ставь!
Гаранин выставил бутылку с ядовитой зеленой надписью "Спирт питьевой". Меркулов вытащил пробку, разлил спирт по стаканам.
— Согрейся! — пододвинул стакан ближе к Гаранину.
Но Сергей отказался.
— Почки что-то стали барахлить. Временно воздержусь.
Меркулов не стал настаивать.
— А я глотну. Голова что-то трещит.
Выпил, не разбавляя водой. Закусил жёлтой с чёрными подтёками повидла, подушечкой. Зачадил "Примой".
— Вот так-то, Серый. Квартира в Питере, а я…Ладно. Пиши!
Гаранин вытащил тетрадку, авторучку.
— Что писать?
— Пиши: в счёт «Вторчермета» получено от старательской артели "Мир"…Сколько возьмёшь?
— Тонн двенадцать. Максимум.
— Лады! Пиши: получено двадцать две тонны чёрных металлов…
Расстались довольные друг другом. Даже расцеловались:
— До встречи, Илья Александрович! Как попаду в ваши места — обязательно заеду!
— Заезжай, парень. Когда проведаешь нас в следующий раз, головой думай, меркешкин,!
— Это как понимать, доцент-процент?
Сергей раздумывал: обидеться ему или нет. Решил не обижаться — что с пьяного возьмёшь! Но на всякий случай спросил:
— Это как понимать! — Гаранин вытянул шею из кабины. — Вроде бы, я и сейчас не без башки приехал?
Илья Меркулов расхохотался.
— С башкой! С башкой! Помница, ты за столом о каком-то чире упоминал. Дескать, у нас в Колыме…
— В озёрах Олеринской тундры, — поправил его Сергей.
— А нам без разницы!..Вот и раскинь мозгами. Чир будет — будет и металолом!.. — Понял, красавец!
РАЗМЫШЛЕНИЯ ПЕРЕД НАЧАЛОМ ОЧЕРЕДНОГО РОМАНА
И перо не тянется к бумаге, и мысль спотыкается, как подвыпивший путник на скользком колымском льду. Устал. Зверски устал. От мыслей, от чувств, от поисков слов. Тысячи страничек, исписанных размашистым почерком, давят на маленький полированный стол.
Неужели это он — Семен Курилов — исписал этот ворох бумаг!? Неужели люди безмолвной тундры ожили под его пером?.. Что ожидает эту птицу-книгу, выпущенную с ладони юкагира в чистое небо?..
Шелестя страницами-судьбами, слова рукописи еще готовятся взлететь в поднебесье, а жар сомнений уже поджигает больное сердце. Еще нет ни внутренних, ни внешних рецензий, еще не теребят книгу литературоведы, пробуя крепость оперения, но сознание уже подыскивает слова, которыми он — Семен Курилов — будет защищаться от недоброжелательных критиков.
Почему — недоброжелательных!? Когда пишешь, надеешься на критика-союзника, критика-единомышленника. Но, непонимающие тоже будут. Непонимающих всегда хватает…
"В вашем романе слабо ощущается классовая борьба".
"Но зачем же подходить к северному роману с обыкновенными российскими мерками?"
"Законы литературы диктуют, уважаемый Великий Юкагир".
"Новый писатель — это почти всегда нарушение законов".
"Но развитие общества, мысли…"
"В тундре все происходит значительно медленнее. Чтобы выросла пшеница в степях Украины, нужен один весенне-летний сезон, чтобы восстановился ягель, съеденный оленями, необходимы два десятка лет. С первого же тепла ягель начинает пробиваться к поверхности — идет невидимый человеческому глазу процесс созревания жизни. Так и классовая борьба северных народностей набирает силу. Она, как ягель, проклевывается в природе, но рост ее замечаешь не сразу… Хотелось бы поторопить своих предков, ускорить бег времени, но я не имею права вторгаться в правду жизни, хотя и лестно воспеть северный народ, вырастить своего революционера… Но не было этого! Понимаете, не было и никому не дано подчищать историю!"
"Так что вы хотите сказать своим романом?"
"Хочу рассказать честно о своем маленьком народе. Хочу, чтобы поняли главное: не было бы революции в России, не было бы и нас. Вымерли бы от голода, холода, нищеты, дикости… (Крупные писатели и ошибаются по-крупному. — Мих. Лез.) В те далекие времена юкагиры, так же как и ламуты, чукчи и якуты жили при вечной полярной ночи, хотя солнце летом было и жарким, н светлым.
Да, придется согласиться, в моем романе — первом моем романе и вообще первом романе юкагнров — нет активных борцов за революционное обновление общества, нет классовых сражений, но есть… Как бы это точнее выразить?!. Есть историзм. Тот самый историзм, с которым столько понапутано-перепутано!.. Неужели мне не удалось передать неминуемость разрушения патриархального быта? Взрыва привычных устоев жизни? Неужели читатель не ощутит этого, прочитав роман?
Да, где-то в мире происходят большие изменения, а в тундре правит бал оцепенение, застой мысли и чувств, И день первый похож на день последний."
"Ну уж тут-то мы с вами не согласны! Наговариваете на себя, дорогой писатель! День первый тундры вовсе не похож на день последний. Но нам кажется, что в очедном романе юкагира о юкагирах верх вновь берет шаманская линия. Понимаем, экзотика Севера, экзотика тундры"…