Еще один шаг

ИЗБУШКА

— Что это? — спросил Валерка, не поверив себе.

Задыхаясь, вытянув, как гусенок, шею, Алешка почти потащил Валерку и, не дотянув пяти метров, оставил, бросился к избушке, распахнул дверь — она легко открылась, словно только и ждала, чтобы ее открыли.

— Лешка! — Валерка умоляюще смотрел на него. — Возьми меня.

Алешка вернулся, подхватил Валерку под руки и потащил за собой.

— Это охотничья…

— Сюда придут и найдут нас?!

— А что там, на столе?.. Смотри!

На столике у маленького, на четыре стекла, оконца лежало что-то черное. Алешка подбежал, схватил обеими руками.

— Хлеб!.. Рыба!.. И нож вот.

— Лешка!

— Поделим.

Алешка держал в одной руке хлеб и рыбешку, другой рукой помогал Валерке перебраться через порог, потом осторожно уложил его на полу.

Алешка внимательно осмотрел рыбу, хлеб и сказал:

— Вот тебе, а это мне… А это оставим. Съедим после.

Алешка взял нож — простой кусочек косы в черенках — и принялся пилить засохший хлеб. Это было не так просто — хлеб, наверно, лежал здесь не один день, но Алешка все-таки распилил его пополам, разломал и рыбу.

— Хвост или голову тебе?

Валерка смотрел то на голову, то на хвост.

— А ты что хочешь?

— Хвост.

— И я хочу.

— Бери.

Несмотря на то, что хлеб нельзя было укусить, острые зубы разгрызли его, не упало и крошки. Съели и рыбу.

Оставалось еще полкраюшки хлеба. Валерка все посматривал на него, и Алешка прикрыл хлеб курткой, подальше от соблазна.

— А… можно еще?

Алешка тоже, как и Валерка, был голоден, но он знал: все сразу есть нельзя, надо потерпеть. Об этом он и сказал:

— Помнишь Зиганшина и его товарищей? Когда их нашли, то стали кормить понемножку… А то бы они умерли.

— А рыбки можно?

— Рыбки?.. Ну ладно.

Братья съели еще и по кусочку рыбы. Теперь бы надо напиться, но воды в избушке не оказалось. Где же взять ее?

Мальчики осмотрелись внимательнее.

— Гляди, Лерка!.. Печка!

В избушке, почти у самой двери, стояла небольшая печурка, труба ее выходила через крышу, а на печке лежал целый коробок спичек. Богатство! А под кучей сухого валежника оказался котелок и поллитровая железная кружка.

— Вот кружка! Котелок!

— И мне покажи!

Валерка все ощупал, понюхал даже, чем пахнут находки, потом передал Алешке, который, не переставая, восхищался котелком и кружкой, а спички высыпал на ладонь и каждую рассмотрел и снова вложил в коробок.

Охотники, по давнему обычаю своего братства, оставляют в лесных избушках все эти хорошие вещи: а может, кому-либо из охотников, забредших сюда, понадобятся? Не знали братья, что в таких избушках охотники обычно ночуют в зимние вьюжные ночи. Летом они заходят сюда редко. Не знали этого братья, и хотелось думать, что изба оставлена охотниками недавно, и они, наверно, скоро возвратятся и, возможно, принесут косого и зажарят его вот здесь, в печке. Зажарят — это хорошо, лучше и придумать нельзя. Ну, а пока до их прихода надо бы водички попить.

— Пойду воды поищу, — сказал Алешка; он встал, взял котелок, посмотрел на валежник, под которым он спрятал хлеб и остаток рыбы, и вышел.

«РАССКАЖИ ПРО ЗИГАНШИНА»

Хорошее настроение не покидало братьев до самого вечера. У Валерки даже нога стала не так болеть. Он то и дело окликал Алешку, возившегося у печурки, и брат отвечал так же весело.

Когда вода закипела, они выпили по целой кружке кипятка, заедая кусочком хлеба. А на закуску Алешка принес целую кружку ягод — в вечерней росе, вкусных, сочных.

Подкрепившись, братья договорились, что, пока не придут охотники, они из хижины не уйдут. Им казалось, охотники с минуты на минуту покажутся на опушке; разговаривая, они то и дело прислушивались: а вдруг шаги, выстрел, лай собаки?

Дверь оставалась приоткрытой, и в хижину лился чистый лесной воздух, ветерок шевелил ветки, словно котенок трогал лапой.

— Когда же они придут? — уже третий раз спрашивал Валерка.

— Вечером, наверно… Зачем им ночевать в лесу? А вдруг дождь или еще что-нибудь?

— Или волк. Правда, Лешка?

— Волков-то они не боятся. У них — ружья.

— Да, они не боятся. — Валерка приподнялся на локте, прислушался: — Лешка, пусть дверь будет закрыта… А то мы заснем и… забудем.

— Я закрою.

— И колышком подопри.

— Ладно.

Алешка сделал все так, как просил Валерка. Полешками, которые еще остались возле печурки, он подпер дверь, потолкал слегка — хорошо ли, надежно.

— Порядок.

Потом лег на свободное место возле Валерки и задумался. Вспомнилось последнее утро дома. В кухне плавал густой синеватый сумрак. Сели за стол. Мать придвинула полагушку с молоком, миску с шаньгами. Есть не хотелось, а мать подкладывала еще и еще. «Ешь, сынок, может, на целый день идешь». А он не ел, так только жевал, чтобы успокоить мать. Валерка же съел и того меньше, кажется, мать сказала, что он только полкружки молока выпил, а к шаньгам и не притронулся. В наказание за это отец обещал оставить Валерку дома, и жаль, что не оставил. Может быть, они бы теперь не плутали…

Вспомнился и последний день в школе. Петр Никодимыч, прощаясь, говорил, что летом надо загореть, поднабраться силенок, теперь-то они ученики четвертого класса. «Алеша с отцом, наверно, и на лесосплав пойдет», — сказал учитель. Вот он и выполнил пожелание учителя: загорел и окреп — еле ноги носит, и лесосплав увидел — столько лесу, что в глазах рябит…

Валерка завозился рядом, вздохнул, словно ответил брату, и затих. Но он не спал. Он тоже думал и смотрел на брата, на его острый нос, на треугольники скул, на выпуклый лоб и робел чего-то: ему казалось, Алешка не дышит, с ним что-то нехорошее случилось. Валерка даже приподнялся на локте и прислушался к дыханию брата, но, услышав, как Алешка посапывает с тонким, еле уловимым посвистываньем, успокоился, и самому вдруг захотелось спать.

Ночь в избушку вошла неслышно, невидимой мягкой кистью окрасила в темный цвет желтый, низко нависший потолок, синие квадраты оконец, стол, высокий порожек, печурку с трубой.

За стеной шушукались о чем-то своем, совершенно непонятном, таинственном, пихты, попискивала в ветвях пичуга и то затихала, то снова начинала свое. В лесной чаще пел дрозд: «Чай-пить, чай-пить выпьем… Выпьем ну-ка, кто скорей, ну-ка, кто скорей». Он, наверно, сидит на макушке ели или сосны, не вертится, как скворец, а спокойно, вытянувшиеь, слегка подняв клюв, оглашает окрестности своими призывами «чай-пить».

— А мы уже попили, — прошептал Валерка, когда дрозд умолк.

Тишину вдруг раскалывает тихое стрекотанье, будто трещит сорока, но это не сорока, это глухарь. Валерка знает, какой он; с негромким шелестом глухарь веером развертывает хвост. Интересный и тетерев-косач. Чу, это он затоковал. Угольно-черный, с красными бровями и хвостом, похожим, как говорит папка, на лиру. Однажды ребята поймали подбитого тетерева. Валерка унес его домой, перевязал крыло, лечил. Мама какую-то мазь прикладывала. Долго жил он у них, а когда совсем выздоровел, улетел в лес: окно-то мамка нарочно открыла. Ну и ладно, в лесу птице веселей, а в избе ей, наверно, скучно, еще затосковала бы и заболела снова.

Птичье пенье постепенно утихло, а Валерка все не засыпал. Повернувшись на бок, посмотрел на Алешку.

— Спишь?

— Нет.

— Расскажи про Зиганшина и про его товарищей.

— Спать хочется.

— Ну, расскажи.

— Будто не знаешь. Папанька рассказывал, и читали мы.

Алешка умолк, Валерка подумал, что он уснул, но вдруг Алешка тихо сказал:

— Они не сдавались. Как и мы… Мы тоже не должны.

— Помнишь, как они гармошку сварили?

— Какую гармошку?

Алешку одолевала усталость, и он говорил сквозь сон, еле ворочая языком. Валерка не отставал: