Страница 39 из 52
АЗОТ
И вот наконец появился клиент, о котором мы мечтали, – клиент, пришедший за консультацией. Консультирование – идеальная работа; ты зарабатываешь себе престиж и деньги, не надрываясь при этом, не пачкая рук и не рискуя получить ожог или отравление. Надо только снять рабочий халат, повязать галстук, в глубокомысленном молчании выслушать вопрос, и можешь чувствовать себя Дельфийским оракулом. Потом следует тщательно взвесить ответ и сформулировать его на языке витиеватом и туманном, чтобы клиент тоже считал тебя оракулом, достойным его доверия и тарифных ставок, установленных Орденом Химиков.
Клиент, о котором мы мечтали, оказался жирным коротышкой лет сорока с усиками под Кларка Гейбла и черными волосами, которые пучками лезли у него из ноздрей и ушей, покрывали тыльные стороны его ладоней и даже фаланги пальцев до самых ногтей. Он был сильно надушен, напомажен и вид имел какой-то вульгарный: то ли сутенер, то ли плохой актер в роли сутенера, то ли бандит с большой дороги. Он сообщил мне, что является владельцем косметической фабрики и что у него как-то не ладится с одним сортом губной помады. Ну, хорошо, говорю, приносите образец. Да нет, говорит он, тут такая проблема, короче говоря, лучше бы на месте посмотреть, так что, если кто-то из вас двоих приедет на фабрику, проще будет устранить неполадки. Завтра в десять утра? Хорошо, завтра в десять утра.
Было бы, конечно, шикарно прибыть туда на автомобиле. Но с другой стороны, будь ты химиком с собственным автомобилем, а не бедным бывшим лагерником, пишущим на досуге книги, да еще только что женившимся, тебе вообще не пришлось бы тут заниматься выделением пировиноградной кислоты и бегать за всякими подозрительными производителями губной помады. Так что я облачился в лучший из моих (двух) костюмов и даже подумал, что велосипед правильнее будет оставить где-нибудь поблизости во дворе, а самому сделать вид, что приехал на такси. Впрочем, когда я оказался на фабрике, мне стало ясно, что переживать насчет престижа не стоит: фабрика представляла собой грязный захламленный сарай, в котором гуляли сквозняки и толклись около дюжины хамоватых ленивых девиц, неопрятных и густо накрашенных. Хозяин фабрики с важным видом давал пояснения, явно гордясь собой; помаду он называл на французский манер «руж», анилин именовал «анелином», а бензойный альдегид – «аделаидом». Само производство было организовано незатейливо: одна девица в обычной эмалированной кастрюле расплавляла смесь восков и жиров, добавляла чуть-чуть отдушки, чуть-чуть красителя, а потом разливала все это по небольшим формам. Другая девица охлаждала формы в проточной воде и из каждой формы извлекала по двадцать красных палочек помады; еще несколько работниц занимались сборкой пеналов и упаковкой. Хозяин грубо обхватил сзади голову одной из девиц и повернул ее ко мне, ртом прямо к моим глазам, предлагая осмотреть контур губ; дело в том, что по прошествии нескольких часов, особенно в тепле, помада начинает расползаться, проникая в крохотные морщинки, которые есть даже у молодых женщин, и образуется некрасивая паутинка из тонких красных линий, смазывающая контур и портящая весь эффект.
Я осмотрел (не без смущения, надо сказать); девица при этом, не обращая внимания на осмотр, продолжала жевать американскую жвачку. Тонкие красные линии действительно присутствовали, но только с правой стороны рта. Все правильно, объяснил мне хозяин: с левой стороны губы этой девушки и у всех остальных накрашены отличной французской помадой, которую он и пытается безуспешно воспроизвести. Качество помады можно оценить только так, на практике; каждое утро все работницы должны красить губы, правую половину рта – помадой своего производства, а левую – той французской, а он их всех целует по восемь раз в день, чтобы определить стойкость продукции к поцелуям.
Я попросил у этого типа рецептуру его помады и образцы продукции – его собственной и французской. Уже читая рецептуру, я догадался, в чем дело, но все же решил, что солиднее будет научно обосновать свое заключение, поэтому попросил два дня «на анализы». Вновь усевшись на велосипед и крутя педали, я размышлял о том, что, если все пройдет хорошо, я, наверное, смогу завести себе мопед и педали крутить больше не придется.
Вернувшись в лабораторию, я взял листок фильтровальной бумаги, двумя разными сортами помады сделал на нем две красных точки и положил листок в печку, установив температуру 80° С. Через четверть часа стало видно, что точка, сделанная «левой» помадой, так и осталась точкой, хотя вокруг нее и появился маслянистый ореол; зато точка «правой» помады побледнела и расплылась, так что получилось розоватое пятно размером с монету. В рецептуре моего клиента значился растворимый краситель; очевидно, когда тепло женской кожи (или моей печки) расплавляло жир, краситель начинал диффундировать вслед за жиром. В той, другой, помаде должен был присутствовать какой-то красный пигмент в мелкодисперсном состоянии, но нерастворимый, а значит, немигрирующий. В этом я с легкостью убедился, разведя образец бензолом и пропустив его через центрифугу, – пигмент осел на дно пробирки. Благодаря опыту, приобретенному на фабрике на берегу озера, мне даже удалось его определить: это был дорогой пигмент, который не так-то просто диспергировать; да все равно у моего то ли сутенера, то ли бандита с большой дороги не было нужной аппаратуры для приготовления дисперсии. Впрочем, это уже его головная боль, и пусть он с этим разбирается сам вместе со своим гаремом подопытных крольчих и со своими отвратительными контрольными поцелуями. Лично я свой профессиональный долг исполнил: составил заключение, приложив к нему счет с печатью и разукрашенный кусок фильтровальной бумаги, явился снова на фабрику, сдал работу, получил гонорар и собрался распрощаться.
Однако хозяин фабрики удержал меня; оставшись довольным моей работой, он предложил мне новое дело: не мог бы я достать ему несколько килограммов аллоксана? Он бы мне хорошо заплатил, только при условии, что я не буду поставлять его никому другому. Он в каком-то журнале вычитал, что аллоксан, попадая на слизистую, делает ее красной, и цвет получается очень стойкий, поскольку это не поверхностное нанесение, а настоящая прокраска, как при окрашивании шерсти или хлопка.
Я все это выслушал, не моргнув глазом, и сказал, что должен подумать. Аллоксан – соединение не самое распространенное и не самое известное, вряд ли в моем старом учебнике по органической химии ему уделено больше пяти строчек; сам я в тот момент смог лишь смутно припомнить, что это какое-то производное мочевины, что-то связанное с мочевой кислотой.
При первой возможности я отправился в библиотеку. Я имею в виду солидную библиотеку Химического института Туринского университета, которая, подобно Мекке, была недоступна в те времена для неверных и с трудом доступна даже для правоверных, таких, как я. Похоже, тамошняя дирекция исповедовала мудрый принцип: прививать отвращение к наукам и искусствам; и только тот, кем движет абсолютная необходимость или все превозмогающая страсть, согласится по доброй воле пройти через назначенные испытания и заслужить своей самоотверженностью право получить нужные ему книги. Часы работы были короткими и неудобными, освещение скудным, картотека недостоверной, отопление зимой отсутствовало, вместо стульев громыхали неуклюжие металлические табуретки, и, в довершение всего, библиотекарем был какой-то болван – некомпетентный, наглый и настолько безобразный, словно его специально поставили у входа, чтобы он своим видом и рычанием нагонял страх на желающих войти. Я, однако же, вошел, преодолев все преграды, и первым делом решил освежить в памяти сведения о составе и структуре аллоксана. Вот его портрет:
Здесь О – кислород, С – углерод, Н – водород, а N – азот. Грациозная структура, правда? Вызывает ощущение чего-то солидного, стабильного, крепко сбитого. И на самом деле в химии, как и в архитектуре, постройки «красивые», то есть симметричные и простые, оказываются и самыми прочными; это так же верно для молекул, как и для купола собора или арки моста. А может, и не стоит заходить так издалека и верно другое объяснение, не столь метафизическое: ведь «красивый» – это все равно что «желанный», и, когда человек строит, он просто желает построить с минимальными затратами и в расчете на максимальную долговечность, а эстетическое наслаждение от вида своих творений приходит потом. Конечно, это не всегда соблюдается; бывали эпохи, когда красоту отождествляли с украшательством, нагромождением деталей, вычурностью. Впрочем, возможно, эти эпохи представляли собой отклонение, а настоящая красота, в которой осознает себя каждый век, есть красота тесаного камня, силуэт корабля, лезвие секиры, крыло самолета…