Страница 119 из 151
Глава шестая
1
Антон Пацеплис постепенно разорялся, в Сурумах все рушилось. Этот развал начался уже давно. Даже Кристина, добровольная и самоотверженная рабыня, не могла приостановить его. Да и что мог сделать один человек, когда остальные члены семьи не помогали ему. Затормозить, временно замедлить неминуемое разорение — вот все, чего добилась Кристина своим нечеловеческим трудом. После ее смерти уже ничто не препятствовало этому распаду. Сейчас наступило последнее действие трагикомедии, где Антону Пацеплису принадлежала одна из главных ролей.
Хозяйство было запущено до крайности.
Стиснув зубы, работал Пацеплис в ту зиму на лесозаготовках, выполняя норму. Только сейчас он понял, как много потерял, оттолкнув от себя детей. Теперь, когда всю тяжесть хозяйственных работ пришлось нести на своих плечах, у Пацеплиса раскрылись глаза. Ему стало ясно, какую непосильную тяжесть взваливал он на детей, которые не слышали от него ни единого слова благодарности. Лавиза с трудом управлялась со скотиной и на кухне, все полевые работы сваливала на хозяина.
Да, теперь он сетовал, наживал мозоли и проклинал весь свет, но себя считал безгрешным, как агнец божий. После разговора с пастором Антон чувствовал себя обманутым и одураченным. Он убрал со стола библию и больше не пел по вечерам. На этом и кончилась кратковременная вспышка ханжества.
И наконец грянул последний удар, который Пацеплис перенес с редким спокойствием и мужеством: проболев несколько месяцев, умерла Лавиза. В Сурумах, под крышей амбара, уже лет десять хранился сосновый гроб, приготовленный хозяином для себя: так когда-то делали его дед и отец, и так по старой традиции сделал и он. Теперь это посмертное обиталище пришлось уступить Лавизе. Кикрейзиене пришла помочь обмыть и уложить в гроб покойницу, пономарь отзвонил на церковной колокольне, а в воскресенье после обеда третью жену Антона Пацеплиса отвезли на кладбище. Надгробную речь произнес Рейнхарт. Провожающих было мало: Кикрейзис с женой да несколько любопытных старух, не пропускавших ни одних похорон.
У могилы Пацеплис долго тер глаза, пока они не покраснели и не стали слезиться. Лавизу похоронили рядом с Кристиной, а между Кристиной и Линой Мелдер осталось свободное место для самого Пацеплиса; когда он умрет, его похоронят здесь, между трех жен, чтобы и после смерти его близость могла осчастливить покойниц.
«Странно, однако, устроена жизнь… — думал Пацеплис, глядя на три могильных холма — два старых и один, еще пахнувший свежей землей. — Вот ты, человек, живешь, надрываешься, суетишься, добиваешься неизвестно чего, и вдруг тебя больше нет и ничего тебе не нужно… Другие продолжают надрываться, гоняться неизвестно за чем, а ты лежишь в своем ящике, и мало-помалу о тебе все забывают. Но еще удивительнее то, что они все три похоронены, а ты еще живешь, бодрый, здоровый, как крепкий дуб, с которым ничего не поделает никакая буря. Наверно, так нужно, иначе этого не случилось бы. Ты должен жить, ибо ты нужен в этом грешном мире…»
Ни Жан, ни Анна не пришли проводить мачеху в последний путь. Им, наверно, не понравилось, что хоронили с пастором, ведь коммунисты этого не признают, иначе пришли бы если не ради Лавизы, то ради отца.
После похорон Пацеплис со старым Кикрейзисом выпили бутылку водки и закусили мерзлым свиным салом, поминая покойницу и рассуждая о своей жизни.
— Так, значит, теперь ты опять попал в женихи, — шутил Кикрейзис, когда водка ударила в голову. — В четвертый раз. Ну и везет тебе, Сурум.
— У каждого человека своя судьба, сосед, — ответил Пацеплис, тяжело вздохнув, и сделал печальное лицо. — От судьбы не уйдешь. Иной, так сказать, всю жизнь проживет гладко, а другого, как скорлупу, кидает по волнам моря житейского.
Большую часть пути они ехали вместе и переговаривались, сидя каждый в своих санях.
— Эх, Сурум, жить ты не умеешь… — говорил Кикрейзис. — Дети твои у власти, а тебе от этой власти ничего не перепадает. Я, на твоем месте, с такой родней сейчас управлял бы всей волостью. А теперь я кто… кулак… вредный элемент, сиди смирно да гляди, как бы с тобой чего не случилось. Я даже ничего сказать не могу: за каждое слово против большевиков отвечать придется. А ты можешь говорить смелей, и молодец, что говоришь в глаза. Сейчас ты для нас, старохозяев, вроде как заступник. Но жить ты все же не умеешь, это я тебе говорю от души, как хорошему другу.
— Кто как умеет, так и живет… — отозвался Пацеплис. — Не у всех одна сноровка.
Дома хозяин Сурумов задал корму коровам, свиньям и разогрел себе обед, — прямо срамота, чего только не приходится теперь делать самому. Поев, он достал старый семейный альбом и принялся рассматривать фотографии. Мать и отец… друзья молодости… знакомые девушки в день конфирмации в белых платьях с евангелием в руках… лихой парень Антон Пацеплис, статный, молодцеватый, с завитыми усами и серебряной часовой цепочкой на белом жилете… веселые компании на легких гуляньях, на свадьбах, крестинах… дети Пацеплиса — Бруно, Анна, Жан…
И перед глазами Пацеплиса прошла вся его жизнь. Из разорванного конверта выпало несколько забытых фотографий, неизвестно как очутившихся в этом хранилище семейных реликвий. С одной на Пацеплиса задумчиво смотрела серьезными, грустными глазами красивая девушка.
«Ильза Лидум… — прошептали губы Пацеплиса. — Самая красивая из всех девушек, которых я знал. Сколько времени прошло с тех пор, как я ее видел в последний раз, сколько времени…»
Он вспомнил зимний день, свадебный поезд, бубенцы, счастливую, влюбленную Лину Мелдер, крепко прижавшуюся к его плечу… и молодую женщину с маленьким мальчиком в санках на краю лесной дороги. Много воды утекло с тех пор. Не было больше Лины, не было Кристины, нет больше Лавизы, но есть еще Пацеплис, есть Ильза и ее сын. Было время, когда они нуждались в тебе, но ты их не пожалел, у тебя были другие заботы. Теперь не мешало бы, чтобы кто-нибудь пожалел и тебя, но кто это сделает? Кто, Антон Пацеплис? Какой мерой ты мерил, такою мерой возместится и тебе…
И Пацеплису стало жалко себя.
Он знал, что Ильза одна вырастила сына; от людей он узнал, что теперь Ильза — заместитель председателя уездного исполкома (боже праведный, кто мог ожидать этого от такой тихой, простой девушки!) и что ее сын — видный партийный работник, секретарь укома партии. Да, это он знал давно, но только сегодня ему пришло в голову, что Ильза и Артур близкие ему люди и что от них может кое-что перепасть и ему. А что, если он, жалкий и разоренный, наказанный грозной судьбой, предстанет перед Ильзой и своим сыном? От Анны помощи ждать нечего, она только и знает, что строит родному отцу всякие пакости, но те двое, одинокие и обиженные… может, у них есть сердце в груди? Силы и власти у них много, может, и милосердия и душевной ласки тоже хватит.
Чем больше думал об этом Пацеплис, тем крепче становилась его уверенность в том, что в его жизни осталось неиспользованным важное обстоятельство, которое могло полностью изменить его положение. Разжалобить, пробудить в сердце Ильзы давнишние чувства, вызвать любовь сына к отцу, которая долгие годы таилась в сердце юноши, и во второй половине жизни взлететь на такие высоты благополучия, какие ему никогда еще не снились, — разве это не было благородной и стоящей задачей?
Он уже вообразил себя в роли любимого отца и уважаемого друга молодости: его ласкают, балуют, усаживают в кресло перед затопленной печью и укутывают старые, уставшие ноги в теплое шерстяное одеяло, чтоб он не озяб… Больше не надо будет заниматься тяжелым и грязным трудом, ведь он в своей жизни достаточно надрывался и истязал себя на работе.
— Отдохни, дорогой отец, ты это честно заслужил… Не выпьешь ли стакан грога или коньячку?
Пацеплис наслаждался картинами будущего благополучия, и ему казалось, что он действительно достоин его.
Всю ночь он не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок, и в три часа поднялся с кровати.