Страница 2 из 4
Филиппа уже начала уставать, когда где-то на середине пятой мили показалась река. Вероятно, Рондал не впервые совершал эти прогулки, потому что он уверенно взял влево, вверх по течению, которого здесь можно было и не угадать, и через несколько минут они были уже напротив лесопильни.
Оставалось только гадать, каким чудом это древнее сооружение просуществовало до наших дней. Буровато-серый, утепленный мхом причал давал приют такой же дряхлой лодке; оба они, казалось, родились в эпоху феодализма. Цепи, перекинутые с одного берега на другой, вряд ли были моложе; несколько десятков бревен с потемневшей ноздреватой корой уютно уткнулись в них, греясь на первом летнем солнышке. Лесопильню окружали сосны, равнодушно и безбоязненно взиравшие на кощунственное превращение своих собратьев в куцые обрубки с золотистыми торцами. Операцию эту проделывали двое — мужчина и мужеподобная женщина, оба в стеганых оранжевых комбинезонах и сапогах. Мужчина подтаскивал багром обреченное бревно к берегу, накидывал на него нехитрый захват и с помощью лебедки переправлял его прямо под протяжно стонущий диск пилы. Женщина нажимала ногой педаль, и диск опускался. Стон переходил в торжествующий, сытый визг, продолжающийся всего несколько секунд и обрывающийся высочайшим отчаянным звуком, каким-то металлическим, недоуменным: "как, уже и все?!"
Иногда, вместо того чтобы опустить пилу, женщина делала какой-то знак рукой, и тогда мужчина подходил к ней своей неторопливой медвежьей походкой, и они осматривали и похлопывали по бревну ладонями, словно покупали лошадь; речка была совсем неширокой, но звук человеческих голосов поглощался нетерпеливым стоном пилы, и Филиппе с Рондалом оставалось только догадываться, почему двое на той стороне занимаются столь неприбыльным, доисторическим промыслом.
Заметив, что спутница его устала, Рондал стащил с себя куртку и бросил ее на траву. Идиллический покой этой речушки, теплые золотые стволы не тронутых цивилизацией сосен и пронзительный запах распиленных деревьев, только что ставших жертвой жадности этой ненасытной цивилизации, просто не допускали мысли о том, что в четырех с половиной милях отсюда творятся почти фантастические действа в лабораториях цито-монтажа, а еще дальше денно и нощно бьется пульс современного, хотя и не очень большого города. Филиппа искоса глянула на простодушное и озабоченное лицо Рондала и вдруг подумала, что он так же расчетлив, как и директор клиники с его пасторальным газоном, и что еще четверть часа в этом певучем и пахучем сиянии первого летнего дня — и у нее не останется никакой способности сопротивляться, так что если Рондал затащил ее сюда с целью добиться чего-нибудь, — добиться ему будет нетрудно.
Но этот мальчик ничего не добивался.
— Нравится вам здесь? — спросил он, присаживаясь перед нею на корточки и поддергивая на коленях брюки.
Совсем как первоклассник. Подсунул соседской девчонке новый сорт резинки и теперь мучительно сосет лапу: хватит этого, чтобы заслужить расположение, или надо еще что-нибудь? А если надо — то что?
— Какая голубая река, — сказала она, чтобы не вышло ни «да» ни «нет». — Только очень спокойные реки бывают такими голубыми. А эта ведь течет с гор, правда? Совсем голубая река, а между бревнами вода черная. Черная и тяжелая. Словно совсем другая, чем в остальной реке.
— Воды должно быть много, — сказал Рондал, не оборачиваясь на реку, а продолжая с простодушной жадностью глядеть прямо в лицо Филиппе. — Есть вещи, которых должно быть обязательно много, — воздух, свет, вода, любовь. Там, где воды много, она голубая, она бирюзовая, она лазурная, она изумрудная, она… Ну, словом, она — как любовь. Когда любовь небольшая, она серая. Когда любовь и вовсе крохотная и узкая, как щель между бревнами, — она черная. Может, не для всех это так, я говорю о себе…
Филиппа молчала. Она вдруг поняла, что с нею давно никто не говорил так, как Рондал.
Так давно, так давно, что… она разучилась отвечать на такие слова.
— Мне всегда доставалась черная, слепая вода, — пробормотала она.
Рондал вдруг засмеялся:
— Нет, Липпи, нет. Чернота и слепота — понятия, которые совершенно напрасно так часто ставят рядом. Посмотрите мне в глаза, Липпи: разве вся зоркость их не сконцентрирована в черном зрачке? А чернота ночного неба, в котором угадывается пристальное доброе внимание? Десятки веков люди инстинктивно принимали этот взгляд извне, приписывая его тем или иным божествам. Мы и сейчас не знаем физическую природу этого взгляда, но уверены, что это — ищущее око братьев по разуму. Сегодня я впервые увидел будущие глаза своих рук — это черные…
Он вдруг запнулся на полуслове. Но Филиппа почти не восприняла его последнюю фразу, — вдруг каким-то чудом роли их переменились. Это уже был не простодушный сержант-северянин, благоговейно замерший перед дивой из офицерского кабаре. Перед ней стоял молодой, но достаточно уверенный в себе творец какого-то современного научно-технического чуда, перед ней — тридцатичетырехлетней старлеткой, живущей в вечном и неусыпном страхе проснуться завтра еще с одной морщинкой у виска, еще с одним исключением из собственных принципов и еще с одним ограничением в и без того не блестящем контракте.
Господи, да что же изменилось в один какой-то проклятый миг, если она смотрит снизу вверх в его лицо и только ждет, чтобы он говорил дальше?..
— Все равно днем раньше, днем позже, но я рассказал бы вам об этом, — продолжал Рондал с каким-то удивительным спокойствием и сосредоточенностью, с какими обычно разговаривают с детьми, если надо объяснить им что-то чрезвычайно сложное, недоступное их сознанию. — Впрочем, даже если бы я и не стал ничего рассказывать, вы увидели бы сами. Видели ли вы изображение шестирукого Шивы? Этот бог всегда изображается танцующим. И неудивительно — шесть рук могут пригодиться разве что в танце. Выполнять шесть различных операций достаточной сложности, не связанных между собой, — этого не может даже бог.
— Но нам в колледже рассказывали, что кто-то из великих людей мог одновременно читать, писать и диктовать… — слабо подала голос Филиппа.
— Возможно, Липпи, но это такая же патология, как и способность перемножать в уме семизначные числа. И потом, для истории великие люди могли пойти и не на такой трюк… Я говорю об общих закономерностях. В ситуациях повышенной сложности обычный человек, как правило, плохо справляется даже с парой рук. Мои родители погибли, когда мне не было и шести лет, и я смутно помню их лица. Но какие-то сценки запомнились с ужасающей ясностью. Вот, например, утро, и моя мать расчесывает волосы. Я тогда никак не мог понять, зачем она это делает так долго, — они ведь и так были совершенно гладкими, струящимися, словно вода… Но она мерно проводила роговым гребнем от пробора и до самых кончиков, которые у нее никогда не вились, и снова медленно поднимала руку. И при этом она разговаривала с кем-то, — наверное, с отцом. И когда ее голос начинал звучать раздраженно, рука с гребнем почему-то останавливалась. Так я и запомнил ее — неподвижная рука, остановившиеся в своем течении книзу светлые волосы и — раздраженно кривящиеся губы…
— Да… — отозвалась шепотом Филиппа и машинально подняла руку к волосам. — Да, это и у меня так же…
Он многого стоил, этот мальчик, если мог вот такими сумасшедшими глазами смотреть на ее руку, поднятую к волосам, и все-таки не сбиться со спокойного, ровного тона:
— А теперь представьте себе, Липпи, что вам дано полторы секунды на то, чтобы проделать две независимые и весьма сложные операции и одновременно решить нетривиальную логическую задачу. Остановиться ни на один миг вы не можете — от скорости зависит ваша жизнь. И происходит это все… скажем, на четырех звуковых. Вы представляете, какое значение в подобной ситуации приобретает автономия рук?
— Ав-то-номия… Господи, Рондал, зачем твоим рукам еще и автономия?
Он же не понял ее, а если и понял, то не поверил, не позволил себе поверить, вот тут-то и надо было кончать, но за рекой торжествующе звенела пила, и рот сводило от вяжущего запаха свежего древесного среза…