Страница 7 из 70
Анатолий понимающе кивнул.
5
В эту квартирку на пятом этаже крупнопанельного дома Анатолий приходил часто. Когда-то он забегал сюда школьником, потом студентом, несколько раз бывал с Катей, навещал постаревшую учительницу. А в последнее время заглядывал без всякого повода, по зову души.
Чем тяжелее становилась обстановка в семье Воронцовых, тем сильнее тянуло его сюда. Под низкими потолками этих маленьких комнат ему легче дышалось. Здесь никогда не говорили о деньгах, никому не завидовали, ни о ком не сплетничали. После смерти мужа Ольга Васильевна одна растила дочь, но жалоб ее никто не слышал. Анатолий лишь догадывался, что зарплаты Ольги Васильевны и Антошкиной стипендии только-только хватает на жизнь, что к приобретению обновки здесь готовятся задолго, отодвигая сроки, не раз перекраивая и наращивая старье.
У Анатолия не было ближе ни друзей, ни родственников. Много лет назад муж Ольги Васильевны вытащил школьника Толю Скворцова из трясины уголовщины и ценой своей жизни спас его от ножа убийцы. С тех пор Анатолий привязался к этой семье. Под влиянием Ольги Васильевны решил он пойти в педагогический институт, а потом — заняться воспитанием таких же несчастных подростков, каким когда-то был он сам.
Когда Ольга Васильевна сидела за стопкой классных тетрадей или строчила на швейной машинке, Анатолий мог говорить все, что приходило в голову, мог освобождаться от сомнений, принесенных со службы. Он чувствовал, как раскручивается, слабеет пружина, заведенная с утра, и приходит легкость полного отдыха.
Не так давно он заметил, что Ольга Васильевна как будто меньше радуется его приходу и словно недоговаривает чего-то, не высказывает вслух, о чем думает, глядя на него. Но это мимолетное ощущение забывалось, и Анатолий вновь приходил, заранее улыбаясь тем первым словам привета, которые его ждут.
Антошки дома не было. Кроме географии, она еще увлекалась баскетболом, и вечерние тренировки отнимали много времени. Ольга Васильевна внимательно осмотрела его, как будто проверяла внешний вид своего ученика.
— Скоро придет человек, у которого к тебе дело. Не пугайся, человек интересный.
Это означало, что дело, с которым придет гость, не личное, лишь этого человека касающееся, но имеет общественное значение. Только людей, занятых помимо себя еще и делами других, Ольга Васильевна называла интересными.
Пока они были вдвоем, Анатолий рассказал об аресте Гены и о вчерашней сцене у Воронцовых. При Антошке он стеснялся говорить о разладе с Катей. Ольга Васильевна гладила белье и слушала молча. Когда он стал изображать ораторствующего Афанасия Афанасьевича, она его перебила:
— А как он ведет себя в милиции?
— Гена? Скверно ведет, нет искренности, нет раскаяния. По всей видимости, отлично подготовлен каким-то негодяем.
— Ты дома еще не был?
— Прямо со службы. Страшно идти. Они меня ждут, а что я им скажу?
— Он попадет к тебе в изолятор?
— А куда же еще? И вся эта семейка станет меня насиловать, будут требовать невозможного... И так тяжко, а что теперь будет — не представляю себе.
— А Катя?
— Ольга Васильевна! Ну что вы спрашиваете? Катя на все смотрит глазами матери, обо всем судит мозгами своего безмозглого отца.
— Плохой ты муж, Толя.
— Несчастливый я, Ольга Васильевна. А несчастливые всегда виноваты.
— Катя слабохарактерная, добрая. Нужно бороться за нее, помочь ей выйти из-под опеки. Ты мужчина, ты должен был стать для нее главным, самым умным, выше всех. А ты втянулся в свару с ее мамой, превратился в жильца коммунальной квартиры.
Ольга Васильевна разговаривала с ним, как с нерадивым учеником. Все было правильно, Точно так же мог бы и он упрекать кого-то другого. Так все выглядит со стороны. Но это неверно, что со стороны виднее. Как можно увидеть те чувства, которые борются в нем, когда он переступает порог опостылевшей квартиры, когда смотрит на Катю и слышит голос Ксении Петровны, когда его тянут в разные стороны — и привычка, и жалость, и возмущение, и страх перед одиночеством, так хорошо знакомый с детства? Может быть, у него действительно не хватает чего-то, чтобы переломить жизнь? Чего? Может быть, той жесткой решительности, которая не боится чужой боли и называется «характером»?
— Пока мы живем вместе с ее родителями, счастья у нас не будет.
— Значит, нужно разъехаться.
— Нужно! Сам сто раз твердил, что нужно. Но как, если она не хочет. После экзаменов в эту проклятую консерваторию, после провала на киностудии она как сломанная. Помните, какая она была в школе? Ничего не осталось — ни воли, ни ума.
— Но ведь любит она тебя.
Анатолий помедлил с ответом.
— Любит... Только любовь эта какая-то... Знаете, когда в сети падает напряжение, волосок электрической лампочки становится из белого красным. И нельзя сказать, что погасло, и света нет.
Ольге Васильевне очень хотелось задать вопрос: «А любишь ли ты сам?» Но она промолчала.
— Злюсь я на нее, — продолжал Анатолий, как будто подслушав ее мысли, — и жаль мне ее бывает так, хоть плачь. Иногда хочется плюнуть на все, уйти в общежитие, а когда остаемся одни, она освобождается от маминых чар, становится другой — ласковой, жалкой... Как от нее уйдешь?
— И нельзя тебе уходить. Нельзя ломать жизнь. Убеждай, будь терпелив, не поддавайся на злость, докажи, что ты умнее ее родителей.
Анатолий сидел понурившись. Нет, не всегда можно помочь другому даже самыми лучшими словами. Вот так же, наверно, слушают тебя заключенные, когда ты распинаешься перед ними в изоляторе... Жизнь человека совсем непохожа на сборник арифметических задач, ответы на которые можно подсмотреть в конце или списать у соседа.
Пришел гость. Невысокий старичок с белой подстриженной бородкой, с красными щечками и выцветшими глазками. Он долго держал руку Анатолия, подтверждая этим, что действительно рад познакомиться.
— Вам Ольга Васильевна говорила, я общественный инспектор по охране детства, Антиверов Марат Иванович. Персональный пенсионер республиканского значения.
Старичок улыбнулся, выжидая ответной улыбки Анатолия.
— Насчет Антиверова объясню, это всех интересует, хотя не все спрашивают. Мой родитель из потомственных обуховцев, еще до революции в пику попам переменил фамилию, а первенца, то бишь меня, назвал именем, какого нет в святцах. Так и живу.
Гость привычно рассмеялся.
— Теперь о деле, — торопился Марат Иванович, расчесывая бородку и усаживаясь за стол. — Интересует меня судьба одного мальчонки, попавшего в ваше малоуважаемое заведение. Шрамов Леня. Не помните такого?
Ольга Васильевна о госте рассказать не успела, но и так было ясно, что Антиверов — один из энтузиастов-общественников, работающих в бесчисленных комитетах и комиссиях, опекающих трудных ребят. В свое время Анатолий сам помогал таким старичкам. Он был даже адъютантом отставного полковника, возглавлявшего штаб по борьбе с безнадзорностью. Чтобы заполнить досуг ребят и отвлечь их от диких забав, создавались спортивные секции и кружки. В квартальном клубе дежурили интересные люди, сагитированные мужем Ольги Васильевны. Многое удалось сделать, — закоренелых хулиганов убрали. Тем, кто был на распутье, помогли выбрать дорогу. Но прошло несколько месяцев, и стало ясно, что энтузиазм общественников — опора недолговечная. Тяжело захворал полковник. Получили новые квартиры и переехали в другие концы города кое-кто из других членов штаба, и все захирело. Распались кружки. Появились новые хулиганы и новые ватаги. Как будто ничего и не было.
Анатолий потерял веру в возможность пенсионеров и домохозяек. Подростки, сидевшие в камерах изолятора, были для него убедительнейшим доказательством тщетности всей этой возни хороших, но бесправных людей. Поэтому Марат Иванович со своей расчесанной бородкой не вызвал у него чувства расположения.
— А чем, собственно, разрешите узнать, наше заведение вызвало ваше неуважение? — спросил он.