Приключения без путешествий

Дождавшись у ворот уходившего инструктора, Шурик вытянулся по-военному и спросил:

— Разрешите обратиться?

— Чего тебе?

— Тут мы, ребята, хотим знать: можно мы тоже станем бойцами МПВО? Мы всё живо сделаем. Вы не беспокойтесь, мы всё умеем.

Инструктор подтянул широкие голенища кирзовых сапог, болтавшиеся вокруг его тощих ног, и не сразу ответил:

— Вопрос, собственно, правильный. По закону я тебя зачислить не могу, поскольку тебе еще до восемнадцати лет прыгать и прыгать. Но помогать родителям — это, собственно, ваше право и обязанность. Это я не возражаю. Поможете — спасибо скажем.

Организационное собрание устроили на заброшенной футбольной площадке. К мальчикам присоединились и обе сестренки — Тамарка и Нинка, которые из коротеньких толстушек превратились в длинноногих, костлявых девчонок. Отец их был майором, характером они по-прежнему отличались напористым, поэтому с их участием молчаливо согласились.

Шурик доложил, что получен приказ организовать молодежную команду противовоздушной обороны, рассказал, что нужно делать, и предложил выбрать штаб. По предложению Славика Шурик был единогласно избран начальником штаба, а по предложению Шурика Славик стал его заместителем.

Чтобы не было обидно всем остальным, каждый получил командную должность: кто "начальника первой лестницы", кто "командира второго чердака"… Тамарка вначале осталась без назначения и очень возмутилась. Пришлось придумать ей пост "комендант крыши". Что это значит, никто не понял, но Тамарка успокоилась, и рядовых бойцов больше не осталось.

Работали все одинаково. Окна в квартирах заклеивали полосками бумаги. Убирали с лестниц и чердаков всякий огнеопасный мусор. Носили на чердаки воду и чистый, мелкий песок. Развешивали на видных местах лопаты и длиннорукие железные щипцы.

Шурик носился по всем лестницам, сам все контролировал и исправлял.

Дворник дядя Леша, ставший после ухода управхоза в армию главным хозяином дома, не сразу избавился от недоверия, внушенного ему несколькими поколениями мальчишек. Вначале он слушал Шурика, угрюмо хмуря кудлатые брови и ворча нечто невразумительное. Но когда ребячий штаб развернул кипучую деятельность, он проникся к Шурику уважением и смотрел на него, как на старшего дворника.

Через несколько дней пришел инструктор, молча обошел дом, выслушал доклад Шурика и сказал:

— Построй свой отряд!

Шурик дважды огласил двор пронзительным свистом, означавшим "сбор всех частей", и весь молодежный штаб мгновенно собрался.

— Становись в шеренгу! — скомандовал Шурик. — Не толкайтесь. Тамарка, не лезь вперед!

Инструктор расправил плечи, вскинул голову и громко, как на параде, проговорил:

— От имени МПВО района объявляю благодарность бойцам вашего отряда.

Ребята молчали. Только Тамарка пропищала:

— Спасибо.

Инструктор пожал Шурику руку, похлопал его по спине и добавил:

— Молодцы, ребята. Пойдемте, я поучу вас, как зажигалки гасить.

Переполненные чувством гордости, члены штаба направились в красный уголок.

Вечером Елена Николаевна сообщила Шурику, что завтра она вместе с другими женщинами завода поедет рыть окопы. Дома ее не будет несколько дней. С бабушкой Славика она договорилась, что Шурик будет питаться у них.

Шурик боялся, что мама добавит обычные скучные слова: "Веди себя хорошо. Слушайся бабушку". Но Елена Николаевна не сказала этого. Она только крепко обняла сына и долго не отпускала. Шурик помог ей уложить вещевой мешок и скоро заснул.

Чувство грусти, возникшее утром, когда он проснулся и увидел, что остался один, быстро рассеялось. Каждая вещь в комнате — ключи от квартиры на столе, деньги, оставленные мамой, фотография отца на стене — напоминала: "Ты взрослый. Ты сам ответчик за свои поступки. Ты сам знаешь, что нужно делать".

С этого дня он стал еще требовательней к своей команде. Он устраивал учебные тревоги, сбрасывал с крыши условные зажигалки, гасил воображаемые пожары. Но членов отряда становилось все меньше. Эвакуировались Юрка, Петька Пузырь, Нинка с Тамаркой.

Втайне Шурик опасался, что немцев разобьют раньше, чем будет хоть один настоящий налет, и вся эта беготня по чердакам окажется зряшной.

В городе появились первые беженцы. Один из них попал к Ромке. Это был первый очевидец войны, и многие приходили послушать его рассказ о пережитом. Звали его Тихон Фомич. Еще не старый, крепкий на вид человек, с утомленным, давно не бритым лицом, бежал из Пскова. Сдерживая волнение, глухим, неподатливым голосом рассказывал он о тучах немецких самолетов, о танках, врывающихся в города, о паническом бегстве населения. Сам Тихон Фомич потерял на вокзале жену и дочку, долго их искал и едва вырвался из окружения.

— Эх, — горько жаловался он, — кабы не нога, ушел бы в лес, стал бы партизанить.

При этом он вздергивал штанину на правой ноге и показывал желтое дерево протеза:

— Еще на Карельском оторвало. Куда мне теперь?

Он рассказывал, как познакомился на какой-то станции с Ромкиным отцом и тот дал ему свой ленинградский адрес, чтобы было где остановиться на первое время.

Ромкина мама очень обрадовалась человеку, видевшему ее мужа живым и здоровым, и с готовностью предоставила ему отдельную комнату.

Псковский инвалид особенно пришелся по душе Шурику. Бывалый солдат, он все умел делать и гораздо лучше инструктора рассказывал о войне, о разных видах оружия. Он активно включился в подготовку дома к воздушным налетам, сам обследовал все чердаки и подвалы. Передвигался он быстро, и если бы не поскрипыванье протеза, никто бы не догадался, что в одном из его черных ботинок вместо живых пальцев мертвая деревяшка.

Прошла уже неделя с тех пор, как Елена Николаевна уехала рыть окопы. По ночам, перед тем как заснуть, Шурик долго ворочался и думал о матери. Он соскучился по ней как маленький, и иногда ему очень хотелось плакать. Шурик не тревожился о ней. Ему и в голову не приходило, что с ней может случиться что-нибудь дурное. Просто ему не хватало мамы, как иногда человеку не хватает воздуха.

Когда с маминого завода пришли две женщины и стали что-то говорить ему жалостливыми голосами, он не сразу их понял.

— Как не вернется? — переспросил он.

— Вернется, родимый, вернется, только не скоро. Немцы, видишь, отрезали их, все дороги перехватили.

— Где же она?

— Кто знает, родненький? Может, у колхозников схоронилась, может, с нашим войском отходит. Скоро узнаем, пришлет весточку. А ты вот что, сынок, собери вещички, которые поценней, и квартиру на замок. Завтра с нами поедешь.

— Куда?

— Далеко поедем. Завод наш эвакуируется, вот и ты с нами, не пропадешь.

Шурик опустил голову и решительно отказался:

— Не поеду.

— И не говори глупостей, — заговорили обе женщины сразу. — Сейчас же собирайся.

— Не поеду. Я буду здесь ждать маму и… письма от папы.

Сколько ни уговаривали его женщины, он твердил свое.

После их ухода Шурик долго сидел неподвижно, уставившись в серые паркетины давно не натиравшегося пола. Где мама?.. Что значит — немцы отрезали? Что теперь делать?

Шурик встал, увидел на вешалке старенький мамин халат с белыми пуговками и спрятал в его складках лицо.

Опять воздушная тревога. Сколько их уже было за последнее время! Казалось, можно уже привыкнуть к этому заунывному, угрожающему вою сирены. Но, как и в первый раз, сердце тоскливо сжимается и начинает биться так же часто и настороженно, как метроном в репродукторе. Время сбивается со своего ровного, неприметного шага и распадается на отдельные секунды томительного ожидания.

Шурик мог пройти по всем чердакам с закрытыми глазами. Он знал каждую балку, каждый стояк дымохода, каждый лаз на крышу. И на этот раз он обогнал женщин, отдыхавших на каждой площадке, и первым очутился на крыше.

В такие минуты Шурик воображал себя альпинистом, одолевающим неприступную горную вершину. Разве не похоже на панораму высокогорья это нагромождение крыш, тянущихся до самого горизонта? Крыши то поднимаются ввысь, то полого уходят вниз, обрываясь над пропастями улиц. Круглые башенки и острые шпили похожи на обледенелые пики. Горный ветер гудит в окошечках толстых дымовых труб. От только что нагревшейся за день кровли тянет уютным теплом остывающей печки.