Страж зари

Вообще-то по своей природной конституции Перегуда худой, как палка от швабры. Но такая элегантная, просто заморская, импортная швабра. Лощеная, дорогая, даже где-то эксклюзивная. А тут его щеки — Горнин посмотрел и даже несколько испугался — раздулись пузырем. Глаза навыкат. Плохо человеку. Ну точно плохо. И бывшему врачу уже вроде и расхотелось бить в рожу. Клятва Гиппократа в этом сыграла, надо думать, не последнюю роль.

— Ушел! — выкрикнул Перегуда, срываясь с места.

Стартовал он, как заправский спортсмен-олимпиец, серьезно рассчитывающий на золотую медаль. Ситуация получилась явно не стандартная, но Горнину вдруг вспомнился его бывший пациент, почему-то считавший себя не Наполеоном или хотя бы Брежневым, что было бы уместно, учитывая время, в которое проистекала его болезнь, а Знаменским — ни больше ни меньше. То есть не знатоком из телесериала про милицию, а одним из братьев-бегунов, в чью честь назван стадион в Москве. В первое время тот, выйдя на прогулку, разминался и потом бросался вскачь — прямо на крупноячеистую проволочную сетку, опоясывающую прогулочный дворик. Позже персиковое масло и другие действенные препараты отучили его от этой пагубной привычки изображать из себя известно кого, но стартовал он — когда еще стартовал — точно с таким же выражением лица. Но тот был псих, а этот… Впрочем, про Наполеона и прочих диктаторов, как состоявшихся, так и нет, тоже говорят, что с головой у них не все в порядке.

Горнин никогда не видел коллегу бегающим. Да, наверное, тот никогда этим и не увлекался, а судя по тому, как он нелепо вскидывал ноги на бегу, то и в школе отлынивал от уроков физкультуры.

В сущности, было понятно, что произошло, но маг-директор не стал упускать редкую возможность насладиться поражением своего соперника. Поэтому он, отбросив сигарету, поспешил следом, правда, не бегом, всего лишь быстрым шагом, максимально быстрым, на который он был способен, но и это можно было считать событием экстраординарным.

Он еще только выходил из-за угла, когда «друг Рома» влетел в дверь флигеля, за счет преимущества в скорости преодолев расстояние чуть ли не вдвое большее, чем его оппонент. Охранник, до этого, видимо безмятежно прогуливавшийся во дворе, уже спешил следом за хозяином, при этом лицо его было растерянным и сосредоточенным одновременно.

Как Горнин ни торопился, секьюрити, бывший моложе его лет на двадцать пять, опередил его, без всякого уважения обогнав в нескольких метрах от двери. Поэтому, когда он, отдуваясь, вошел в комнату, он застал безобразную сцену в самом разгаре. Перегуда, растерявший свою невозмутимость, кричал, ругался, грозился всех поувольнять к известной матери и вообще демонстрировал собственное бессилие.

С появлением Горнина он перекинулся на него:

— Это все твои штучки! Это ты все подстроил! Я знаю! Только запомни, это тебе с рук не сойдет! Хватит, я долго терпел. Вызывайте милицию! Я тебе устрою Куликовскую битву.

— Ментам сдашь? Или уволишь? — спросил Горнин, рассматривая оплывающий, рушащийся фантом, даже не столько рассматривая, сколько беря пробу, чего Перегуда, кажется, сделать не додумался.

— Найду, что сделать!

Тут дверь открылась и появилось новое действующее лицо — «нюхачка» Марина.

— Здравствуйте! — громко и очень отчетливо сказала она, так, как это делают девочки-отличницы, уверенные в себе и привыкшие отвечать у доски четко и ясно. Наверное, она тоже была из таких. Почему-то раньше он за ней подобного не замечал.

Перегуда посмотрел на нее зверем.

— Что надо?!

— Я приехала.

— И что нам теперь, плясать от радости?

— Как хотите.

— Это вообще кто? — спросил он, обращаясь к охраннику, маячившему за ее спиной.

— Это моя сотрудница, — опередил его Горнин. — Проходи, полюбуйся. — И показал на тающий фантом.

Марина подошла. Полюбовалась. Даже рукой потрогала то, чего охранники не видели и видеть не могли, поэтому лица у них были обалдевшие. И отошла в сторону. Скромно, без комментариев.

Перегуда несколько секунд следил за ее манипуляциями, а потом не выдержал:

— Ну и чего она тут делает? Я куда сказал отвести?

— Туда, — ткнул пальцем вверх охранник, приведший ее.

— Ну так и давай туда!

— Но она сама…

— Быстро!

Перегуда еще орал, но было заметно, что он выдыхается. Павел ушел, это факт, а какой смысл орать по поводу свершившегося факта? Тем более при посторонних. Это всего лишь означает потерю лица. Ведь ужасно не то, что Павел ушел. В конце концов, это его личное дело. Никто не имеет права держать его взаперти до тех пор, пока его вина не доказана. Да и потом, честно говоря, тоже. Для Перегуды страшно другое — то, что он не сумел удержать под контролем какого-то там Мамонтова. А ведь он его держал, постоянно держал — факт!

Достав сигареты, Горнин закурил, даже не подумав спросить у хозяина разрешения; здесь и без того было хорошо накурено, а пепельница полна окурков.

— Концерт закончен? — осведомился он, чувствуя удовлетворение. Перегуда промолчал, но его реплика в данной мизансцене была необязательной. — Тогда вы свободны, — отпустил маг-директор охрану.

— Зачем ты это сделал? — спросил Перегуда, когда они остались вдвоем, если не считать постепенно рассасывающегося фантома.

— В чем ты меня обвиняешь? Я не понимаю.

— Интриган.

— Коне-ечно! Ты бы на себя посмотрел. — Горнин пыхнул сигаретой. — А чего ты, собственно, так раздухарился?

— Он преступник.

— Это пока еще никто не доказал.

— Я докажу. Мы докажем! Вместе. И ты не сможешь от этого увильнуть! — заключил он торжествующе.

— Все-то ты меня обвиняешь. И то я, и се я. Кругом виноват. Только ты один у нас белый и пушистый. Как унитазный ершик.

— Не смей меня оскорблять!

— Да кто тебя оскорбляет? Если ты на меня намекаешь, так я, наоборот, хвалю. Даже, можно сказать, завидую твоей чистоте и непорочности. Только вот что-то мне подсказывает, что нашей с тобой, Ромочка, дружбе скоро придет конец.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Перегуда.

— Комиссию.

— Нет! Для этого нет никаких оснований!

— Это ты так думаешь.

Положение маг-директора подразумевает не только власть — большую, даже огромную, практически неограниченную, — но и многие сопутствующие ей прелести. Но существуют и ограничения, одно из главных — коллега-оппонент. То, что на него приходится постоянно оглядываться, это еще полбеды. Но тот в самый неподходящий момент может захотеть снять с себя корону, и тогда второй автоматически лишается своей безо всякой надежды когда-либо снова ее примерить. Именно на это сейчас намекнул Горнин.

— Ты блефуешь!

— Пока что я размышляю.

— Что ты предлагаешь? Закрыть дело Мамонтова?

— С какой стати? Не вижу для этого никаких оснований.

— В таком случае стоит констатировать, что до сегодняшнего дня у нас было полное взаимопонимание.

— Оно таким и останется, — как можно увереннее сказал Перегуда.

Ничего не ответив, Горнин принялся тщательно тушить окурок, короткими тычками давя его в пепельнице, и тихонько засвистел мотив «Взвейтесь кострами, синие ночи». Перегуда смотрел на него с остановившимся лицом. Потом повернулся и пошел вон, бросив на ходу:

— Я пошел работать.

Проводив его взглядом, маг-директор усмехнулся; намек был услышан и понят. Коллега надолго лишится душевного спокойствия.

Выйдя в коридор, некоторое время он ждал Марину, прислонившись спиной к стойкам лестницы, ведущей наверх. Когда та спустилась, задал только один вопрос:

— Ну?

— Не знаю, — ответила она.

— То есть как? — удивился маг-директор. Искренне удивился. — Что ты не знаешь? Он это или нет?

— Я и говорю — не знаю.

Тогда он решил сменить тактику. Подошел к ней, приобнял за плечо, прижал к себе и тихо, понизив тональность, так, что получилось задушевно, сказал:

— Я тебя понимаю. Очень хорошо понимаю. Верь мне. Сам, знаешь ли… М-да. В общем, ты знаешь, как я отношусь к Паше. Я ему зла не желаю и не сделаю. Ты мне веришь?