Краем глаза

Но, похоже, заводил он себя напрасно. Она, конечно же, умерла, но, чтобы окончательно в этом убедиться, следовало подойти поближе. Ничего другого не оставалось. Подойти, поглядеть и быстро, быстро бежать, к богатому событиями будущему, где его ждало много разного и всякого, но обязательно интересного.

Уже на первом шаге он понял, почему ему не хочется подходить к Наоми. Он боялся, что ее прекрасное лицо превратилось в отвратительное, кровавое месиво. Младший отличался брезгливостью.

Он не любил фильмы о войне и детективы, в которых людей пристреливали, или убивали ударом ножа, или даже просто отравляли, а потом обязательно показывали тело, словно создатели фильма сомневались в том, что зритель поверит им на слово и можно спокойно раскручивать сюжет дальше. Он предпочитал романтические истории и комедии.

Однажды он взял триллер Микки Спиллейна, и ему стало дурно от безжалостного насилия, выплеснувшегося на него со страниц книги. И он бы не стал дочитывать ее, если бы не считал, что любое начатое дело надо доводить до конца, даже если речь шла о прочтении отвратительного кровавого романа.

Что ему нравилось в фильмах о войне и триллерах, так это динамичность. Динамичность не вызывала у него отрицательных эмоций. Их вызывали последствия.

Слишком многие режиссеры и писатели старались показать именно последствия, словно значимостью они не уступали предшествующему процессу. А ведь самое интересное заключалось именно в процессе, его динамичном развитии, а не в последствиях. Если преступник убегал на поезде и поезд на нерегулируемом переезде сталкивался с автобусом, полным монахинь, хотелось следовать за поездом, а не возвращаться к автобусу и смотреть, что случилось с бедными монахинями: мертвые или живые, они никоим образом не могли повлиять на сюжет с того самого момента, как покореженный автобус смело с переезда. Сюжет определял поезд, не последствия, а динамика.

И вот теперь, на широком гребне орегонского холма, в милях от любого поезда и еще дальше от каких-либо монахинь, Младший примерял киношные изыски к собственной ситуации, преодолевал брезгливость, пытался добавить динамики. Он приблизился к разбившейся жене, встал над ней, заглянул в недвижные глаза, разомкнул губы: «Наоми?»

Он не знал, почему произнес ее имя, возможно, потому, что с первого взгляда на ее лицо понял: она мертва. Уловил меланхолическую нотку в своем голосе. Должно быть, ему уже недоставало ее компании.

Если б ее глаза чуть повернулись, реагируя на голос, если б она моргнула, показывая, что узнала его, Младший, возможно, не особо огорчился, учитывая ее состояние. Парализованная от шеи до пяток, не представляющая физической угрозы, лишенная возможности говорить или писать, не имеющая никакой иной возможности сообщить полиции о случившемся, однако, сохранив красоту, она могла бы разнообразить его жизнь. Если правильно все обставить, сладенькая Наоми превратится в живую, очень привлекательную куклу, и Младший, пожалуй, не возражал бы против того, чтобы предоставить ей дом и окружить заботой.

Но речь шла о действии без последствий.

Потому что жизни в Наоми было не больше, чем в лягушке, попавшей под колесо тяжелого грузовика, и для него она ничем не отличалась от монахинь в раздавленном поездом автобусе.

Каким-то чудом лицо у нее осталось таким же прекрасным, как при жизни. Приземлилась она на спину, так что удар пришелся на позвоночник и затылок. Младшему не хотелось даже думать о том, во что превратилась часть черепа, соприкоснувшаяся с землей. К счастью, каскад золотых волос скрыл правду. Конечно, лицо, удар-то был сильным, чуть перекосило, но в нем нельзя было прочесть ни грусти, ни страха. Губы даже разошлись в легкой усмешке, словно она только что отпустила удачную шутку.

Поначалу его удивило практически полное отсутствие крови на каменистой земле, но потом он понял, что умерла Наоми мгновенно. Резко остановившись, сердце не успело выплеснуть кровь из ее ран.

Младший присел, коснулся рукой ее лица. Кожа еще не успела остыть.

Будучи человеком сентиментальным, Младший поцеловал ее на прощание. Только раз. Чуть затянул этот единственный поцелуй, но не пытался вставить язык между ее раздвинутыми губами.

Встал и быстро зашагал на юг по противопожарной просеке. У первого поворота обернулся, посмотрел на гребень холма.

Силуэт вышки резко выделялся на фоне синего неба. Окружающий лес отступил, словно природа больше не хотела иметь с вышкой ничего общего.

В небе появились три вороны. Они кружили над той точкой, где, словно Спящая красавица, лежала Наоми. Ее поцеловали, но она не проснулась.

Вороны питаются падалью.

Напоминая себе, что динамика — всё, последствия — ничего, Каин Младший двинулся по противопожарной просеке. Быстрый шаг сменился легким бегом. Он даже пел, как поют морские пехотинцы, совершая марш-бросок, но песен морских пехотинцев он не знал, поэтому ограничился словами из песни

«Где-то над радугой», держа путь не к дворцам Монтесумы, не к берегам Триполи, но к будущему, где его ждали незабываемые впечатления и бесконечные сюрпризы.

Глава 6

Если не считать живота, Агнес была женщиной миниатюрной, но даже в сравнении с ней Мария Елена Гонзалез казалась крошкой. Однако, усевшись за стол, молодые женщины из столь различных миров, но со столь схожими характерами стали отстаивать свой собственный взгляд на оплату урока с тем же упорством, с каким пытаются сдвинуть друг друга тектонические плиты под Калифорнией. Агнес настаивала, что дает уроки по дружбе, не требуя никакой компенсации.

— Я не желаю красть дружеские чувства, — заявила Мария.

— Дорогая, ты не эксплуатируешь мои дружеские чувства. Мне так приятно учить тебя, видеть, какие ты делаешь успехи, что я сама должна платить тебе.

Мария закрыла огромные черные глаза, глубоко вдохнула, беззвучно зашевелила губами, словно повторяя про себя какую-то важную фразу, которую хотела произнести правильно. Наконец глаза открылись.

— Я каждый вечер благодарю Деву Марию и Иисуса за то, что ты появилась в моей жизни.

— Мария, мне так приятно слышать эти слова.

— Но английский я покупаю, — твердо добавила мексиканка и положила на стол три долларовые бумажки.

Три доллара означали шесть десятков яиц или двенадцать батонов хлеба, а Агнес не собиралась оставлять без еды бедную женщину и ее детей. Она пододвинула деньги к Марии.

Сжав челюсти, с закаменевшими губами, прищурившись, Мария вновь положила деньги перед Агнес.

Не обращая на них ни малейшего внимания, Агнес открыла учебник.

Мария развернулась на стуле, спиной к трем баксам и учебнику.

— Ты невозможная, — Агнес смотрела в затылок подруге.

— Неправильно. Мария Елена Гонзалез — реальная.

— Я о другом, и ты это знаешь.

— Ничего не знаю. Я — глупая мексиканская женщина.

— Вот глупой тебя не назовешь.

— Всегда теперь буду глупой, всегда с моим злобным английским.

— Плохим. Твой английский не злобный, а плохой.

— Тогда учи меня.

— Не за деньги.

— Не бесплатно.

Так они и просидели несколько минут, Мария — спиной к столу, Агнес — раздраженно глядя в затылок Марии, пытаясь усилием воли заставить ее повернуться к ней лицом, услышать голос разума.

Наконец Агнес поднялась. Судорога опоясала болью спину и живот, она оперлась о стол, дожидаясь, пока полегчает.

Молча налила чашку кофе, поставила перед Марией. Положила на тарелку выпеченную утром булочку с изюмом, поставила рядом с кофе.

Мария маленькими глотками пила кофе, сидя на стуле боком, спиной к трем долларовым бумажкам.

Агнес вышла из кухни в прихожую, и, когда проходила мимо двери в гостиную, Джо вскочил с кресла, уронив книгу, которую читал.

— Еще не время. — Агнес направилась к лестнице на второй этаж.

— А если тебе станет нехорошо?

— Поверь мне, Джой, ты узнаешь об этом первым.