Страница 64 из 80
Он замолчал и, наклонившись, приблизил лицо к ней.
– Не смотри на меня так, Кэти, – сказал он, понизив голос, и дотронулся кончиками пальцев до ее век. – Тебе не о чем волноваться. Все это уже давно позади и не имеет никакого отношения к тому, что у нас с тобой.
Потом он выпрямился и продолжал свой рассказ:
– Через пару месяцев после свадьбы я был возведен в ранг капитана и получил в свое распоряжение большой корабль. Быть мужем дочери самого влиятельного человека в городе оказалось очень выгодным для моей карьеры. Когда родился наш первый ребенок, я был в плавании. Это была девочка, и я впервые увидел мою дочь, когда ей было уже семь месяцев. Я провел дома пять недель, и все это время девочка не хотела меня признавать. Она плакала всякий раз, когда я брал ее на руки, плакала и визжала. Конечно, ведь для нее я был незнакомцем, страшным бородатым дядькой. Меня не было дома, когда родилась вторая дочь. Ее я увидел, когда ей был месяц. Она еще ничего не понимала и поэтому не боялась меня, но моя старшая дочь все еще кричала, когда я пытался взять ее на руки. Когда прошло четыре года после свадьбы, мне был дан в управление очень большой корабль – это был замечательный корабль, Кэти. У моего тестя, как ты уже, наверное, поняла, был пай в судоходном деле.
Она кивнула, не сводя глаз с его лица.
– В мое первое плавание на новом корабле я отсутствовал два года, – рассказывал Эндри. – Когда я вернулся, оказалось, что у меня родился сын, и сыну уже был год и четыре месяца. А моя старшая дочь все еще кричала при моем приближении… Я думаю, именно то, что моя дочь не признавала меня, и заставило меня, в конце концов, обратиться к тестю с просьбой назначить меня на одно из небольших суден, курсирующих между Англией и Норвегией, чтобы я мог почаще бывать дома и видеться с детьми. Как ни странно, мое желание было встречено протестом, в основном со стороны жены. Она была полностью удовлетворена настоящим положением вещей и вовсе не желала видеть меня слишком часто. – Он пожал плечами. – Моя жена жила ради детей, которых она баловала сверх всякой меры, ради дома, до меня же ей уже давно не было дела. Напротив, она чувствовала, что ей намного удобнее и спокойнее в роскошном, богато обставленном доме, подаренном ей к свадьбе отцом, когда там нет большого неуклюжего моряка, который ходил своими грубыми ножищами по мягким пушистым коврам и по отполированным полам. – Эндри посмотрел на свои большие ноги, обутые в красные шлепанцы, и рассмеялся. – Что поделаешь, дом хоть и был большой, но в нем не нашлось места для грубого неотесанного моряка. Жена очень любила свой дом и тратила бешеные деньги на обстановку, окружая себя всевозможными дорогими вещами. Ее капризы оплачивал отец. Зарплата капитана достаточно высока, но в сравнении с богатством их семьи деньги, которые зарабатывал я, были лишь каплей в море. Итак, я вновь ушел в плавание. Вернулся я за два дня до рождения нашего четвертого ребенка, девочки. Когда я взял новорожденную дочь на руки, то понял, что должен раз и навсегда покончить с долгими рейсами – по крайней мере, этот ребенок должен знать своего отца. Я заявил жене и тестю, что собираюсь перейти на судно поменьше, чем вызвал настоящий переполох в семье.
В конце концов, я подыскал себе маленькое судно, но в компании, к которой мой тесть не имел отношения, – он бы ни за что не стал поддерживать мою инициативу, ведущую, по его мнению, к потере социального престижа. Теперь я плавал по близлежащим морям и почти половину времени проводил на суше. В зимние месяцы, когда море замерзало, мой корабль стоял на якоре. Нет, я не сидел, сложа руки – в порту тоже было много разных дел. Но вскоре я начал сожалеть о своем решении, – атмосфера дома была угнетающей, было ясно, что я здесь не ко двору. Моя жена в тридцать лет решила, что больше не хочет иметь детей, и теперь не впускала меня в свою спальню. У нее развилось нервное заболевание, настолько серьезное, что ее матери пришлось переселиться к нам, чтобы ухаживать за ней. Родители жены пришли к заключению, что мое присутствие дурно сказывается на ее душевном равновесии, поэтому было решено, что она продаст наш дом и вернется в дом отца – разумеется, вместе с детьми. – Эндри подавил вздох. – Должен сказать, что со мной обошлись очень мило. Меня вовсе не вышвырнули на улицу. В доме Петерсонов мне отвели две комнаты, где я всегда могу жить в промежутке между рейсами. У меня есть свой отдельный вход, таким образом, мои грязные ножищи не пачкают их начищенных до блеска полов. Я могу разговаривать с детьми, которые всегда очень вежливы со мной, как можно быть вежливым с абсолютно чужим человеком. Моей старшей дочери сейчас уже шестнадцать, и она, конечно, больше не кричит при виде меня. Мой вид скорее вызывает у нее смех: она считает меня странным и нелепым… Посмотри, – Эндри открыл обитую кожей коробку и достал оттуда несколько маленьких квадратных дощечек. – Вот это она, – сказал он, протягивая одну из дощечек Кэти.
Кэти посмотрела на акварельный портрет юной девушки. Она не испытывала сейчас ревности, всего лишь боль – боль за Эндри, потому что поняла из его рассказа, что он очень одинок. Странная вещь: она всегда с легкостью распознавала одиноких людей и сочувствовала им – она сочувствовала мисс Терезе, даже Бантингу. Но в Эндри, несмотря на то, что они были так близки, она не распознала одинокого человека и только сейчас понимала, что его одиночество – как огромная зияющая дыра, как кровоточащая рана в душе, как хроническая болезнь, съедающая и опустошающая его день за днем. Быть может, потому он и научился так хорошо скрывать свое одиночество, что оно было столь велико.
Эндри протягивал ей один за другими портреты детей; лицо мальчика она разглядывала дольше других.
– А он похож на тебя, – заметила она, поднимая глаза от портрета.
– Да, мы, в самом деле, похожи, его и зовут, как и меня, – Нильс.
– Нильс? – она удивленно приподняла брови. – Но ведь тебя зовут Эндри!
Теперь он смеялся.
– Эндри – это мое прозвище, – пояснил он. – Морякам иногда дают прозвища. Оно так прилипло ко мне, что все зовут меня Эндри. Мне самому больше нравится Эндри, Эндри Фрэнкель – я не люблю имя Нильс.
Она улыбнулась и встряхнула головой.
– Фрэнкель у вас – это, наверное, как у нас Смит или Браун, – сказала она. – Или Малхолланд.
– Малхолланд, – повторил он. – У тебя такое длинное имя! – Он взял ее руку и потерся о нее бородой. – А это мои дедушка с бабушкой, – сказал он, передавая ей последний портрет.
– О, у них такие приятные лица!
– И они замечательные люди, Кэти.
Она заметила, что он не стал показывать ей портрета жены, но не попросила его об этом. Сложив портреты назад в коробку, он повернулся лицом к огню и спросил:
– Ну и что ты теперь обо мне думаешь, Кэти? У меня жена и четверо детей в Норвегии, но я люблю тебя и уже не смог бы без тебя прожить. Скажи, что ты обо мне думаешь?
– То же, что и раньше, – ответила она без промедления и, обняв его, притянула к себе. – Только ты почему-то стал мне еще дороже. Странно, – она улыбнулась, – когда я думала, что у тебя, быть может, есть жена, я ревновала и очень боялась, что это так. Но теперь, когда ты рассказал мне о ней, я совсем не ревную. Странно, правда, Энди?
– О, Кэти, Кэти, – он склонился над ней и хотел поцеловать, но потом, словно внезапно о чем-то вспомнив, поднял голову и взялся за бумажник. – Я хочу раз и навсегда прояснить одну деталь между нами. Попытайся понять, Кэти, что я чувствую ответственность за тебя, за твое благополучие еще и потому, что из-за меня твой брат ушел из дома. Моя теперешняя зарплата невелика – четырнадцать фунтов в месяц. Но, когда я плавал на больших кораблях и получал намного больше, мне удалось кое-что отложить. Жене мои деньги не нужны. Насколько я понял, у нее на совести спокойнее оттого, что она не берет моих денег, и я не собираюсь настаивать на том, чтобы она их брала. Поэтому все то, что у меня есть, принадлежит тебе и мне. И сейчас я собираюсь устроить так, чтоб тебе перечисляли ежемесячно половину моего жалованья.