Шут

Как-то сам собой штурм обернулся беспорядочным отступлением. Услышав сигнал трубы, солдаты поворачивались и устремлялись прочь от стен, а вслед им, поражая на бегу, летели копья и стрелы.

– Пора и нам убираться отсюда, – крикнул я Роберу.

Мы вскочили и понеслись что было сил. Я молил только об одном: чтобы стрела какого-нибудь сарацина не впилась в спину.

Тем временем крепостные ворота отворились, и из-за массивных створок появились десятки размахивающих саблями всадников в тюрбанах. Они бросились за нами с азартом преследующих зайца охотников, вопя как сумасшедшие: "Аллах акбар!"

Несмотря на численное превосходство врага, нам ничего не оставалось, как только остановиться и принять бой. Я выхватил меч и, смирившись с неминуемой смертью, повернулся навстречу первой волне всадников.

В следующее мгновение мимо пронесся быстрый как вихрь сарацин, и голова стоявшего рядом солдата покатилась по земле. Другой орущий турок врезался в наши ряды с такой отчаянной решимостью, словно сам искал смерти. Мы набросились на него и изрубили на куски. Но наши потери были гораздо больше, и скоро от отряда, к которому примкнули мы с Робером, осталось несколько десятков человек. Обращенные к Богу молитвы не помогали – турки рубили нас на скаку.

Я схватил Робера за рукав и потащил в сторону. Едва мы успели немного отдалиться, как один из конников заметил нас и, вскинув над головой саблю, устремился в атаку. Я заслонил собой Робера и поднял меч, решив – пусть будет, что будет. Клинки встретились. Сила удара была такова, что все тело мое содрогнулось. Я опустил глаза, ожидая увидеть отделенные от туловища ноги, но, слава Всевышнему, все обошлось. Сарацину повезло меньше, и он, вывалившись из седла, барахтался в облаке пыли вместе с рухнувшим конем. Я прыгнул к нему раньше, чем он успел подняться, и изо всех сил воткнул в горло меч. Изо рта турка хлынула кровь.

Никогда прежде мне не приходилось никого убивать, но в тот день я рубил и колол все, что двигалось, как будто всю жизнь готовился именно к этому.

Из ворот крепости непрерывно выезжали и выезжали всадники. Обрушиваясь на наши разрозненные отряды, они вырубали их на месте. Кровь заливала землю, повсюду валялись отсеченные куски человеческих тел. Поспешившая нам на помощь конница была отброшена с большими потерями. Казалось, от армии уже ничего не осталось.

Сквозь дым и пыль я тащил Робера к нашему лагерю. Стрелы были уже не страшны, но люди все еще погибали на поле брани от острых турецких сабель. Красные кресты стали неразличимы на залитых кровью туниках.

Я и сам весь перепачкался кровью. Своей ли, чужой? Ноги жгло от брызг расплавленной смолы. И все же, хотя на моих глазах по-прежнему гибли люди, меня переполняло чувство гордости. Я храбро сражался. И Робер тоже. Я смог защитить его, исполнив данную себе клятву. И хотя мне хотелось плакать о павших товарищах, скорбь перевешивала радость от того, что я остался в живых.

– Вот видишь, Хью, – сказал, усмехаясь, Робер. – Я был прав – Бог все-таки уберег нас.

Тут он согнулся, отвернулся, и его стошнило.

Глава 15

Так повторялось каждый день.

Приступ за приступом.

Штурм за штурмом.

И смерть, смерть, смерть...

Осада затянулась на несколько месяцев. В какой-то момент стало казаться, что наш славный крестовый поход закончится под Антиохией, а не в Иерусалиме.

Наши катапульты швыряли огромные каменные глыбы, но снаряды эти отскакивали от массивных стен, не оставляя даже выбоины. Непрерывные атаки только увеличивали дань смерти.

В конце концов мы построили громадные осадные машины высотой с самую высокую башню, однако попытка подвести их к крепости встретила столь яростное сопротивление, что они превратились в кладбище для самых храбрых.

Чем дольше держалась Антиохия, тем ниже падал боевой дух крестоносцев. Весь скот был уже перебит, съели даже собак, а вода ценилась не меньше, чем вино.

И все это время до нас доходили слухи, что за стенами мучают, пытают и насилуют христиан, что святыни оскверняются самым ужасным образом.

Каждые пару дней на стене появлялся мусульманин и бросал на землю вазу, урну или горшок, из которых при ударе выплескивалась кровь.

– Это кровь вашего Спасителя! – издевательски кричал неверный.

Или, поджигая какую-нибудь тряпку, объявлял:

– А это покров той шлюхи, что дала ему жизнь.

Время от времени турки предпринимали вылазки за пределы крепости. Они атаковали нас с такой отчаянной, безумной смелостью, словно исполняли священную миссию. Дико крича и рубя саблями направо и налево, они вторгались в наши ряды и шли напролом, пока их не сбрасывали на землю и не изрубали на куски. В каждом подобном случае, видя полное отсутствие страха и даже устремленность к смерти, мы все отчетливее понимали, что такие не сдадутся.

Захваченных в плен передавали иногда в руки франкских воинов, называвшихся тафурами. Босоногие, грязные, чесоточные, тафуры отличались от других тем, что носили власяницу, а также неукротимой жестокостью в бою. Их боялись все, даже мы.

Дрались они как одержимые, ловко управляясь свинцовыми дубинками и топорами, а уж зубами скрипели так, будто хотели загрызть врага живьем. Говорили, что тафурами становятся покрывшие себя позором рыцари, выполняющие приказы неведомого повелителя, что они обязаны исполнять обет бедности до тех пор, пока не искупят вину перед Господом.

Тех из мусульман, кому не повезло умереть на поле боя, бросали тафурам, как кость собакам. Однажды я сам стал свидетелем того, как эти скоты выпотрошили живого пленника, а потом засунули внутренности в рот умирающему. Да, такое случалось, как случалось и кое-что похуже.

Тафуры не подчинялись никому, и многие подозревали, что даже сам Господь для них не указ. Каждый имел особую отметку – выжженный на шее крест, – служившую, впрочем, не столько знаком их особого религиозного рвения, сколько склонности к насилию и жестокости.

Чем дольше продолжалась осада, тем больше я удалялся от всего, что знал и помнил. Прошло уже восемнадцать месяцев с тех пор, как я покинул Вилль-дю-Пер. Каждую ночь мне снилась Софи, да и днем я то и дело вспоминал о ней, вызывая в памяти желанный образ.

Узнала бы она меня, бородатого, худого как щепка, черного от копоти и перепачканного вражеской кровью? Стала бы смеяться моим шуткам и подтрунивать над моей неопытностью после всего, что я видел и испытал? И если б я преподнес ей подсолнух, захотела бы поцеловать мои рыжие волосы, в которых завелись вши?

Моя королева... Как же далека она была от меня.

– Встретила девушка молодца-странника, – тихонько шептал я каждую ночь, – в тихую лунную ночь...

Глава 16

Новость передавалась вполголоса, но распространилась по лагерю, как лесной пожар. "Приготовиться... Ждать... Выступаем вечером!"

– Вечером? Еще один штурм? – Уставшие и перепуганные, солдаты не верили своим ушам. – Мы и днем ни в кого попасть не можем, а что будет ночью! Невероятно! О чем только они думают!

– Не беспокойтесь. Сегодня все будет иначе, – пообещали нам. – Сегодня вечером каждый из вас сможет побаловаться с женой самого эмира!

Лагерь мгновенно ожил. В городе нашелся предатель, он сдаст нам крепость. Антиохия падет. Но не потому, что ее стены рухнут под нашими ударами, а из-за жадности и вероломства.

– Неужели это правда? – волновался Робер, торопливо натягивая сапоги. – Неужели мы наконец-то сможем рассчитаться с ними сполна?

– Заточи свой нож, – посоветовал я.

Раймунд приказал армии свернуть лагерь, сделав вид, что мы отправляемся в очередной рейд за продовольствием. Мы отошли на две мили, до реки Оронто, где оставались до рассвета. И вот сигнал.

Всем приготовиться...

Под покровом темноты мы осторожно подобрались к самым стенам города. Небо над восточными холмами начало светлеть. Кровь закипала в жилах. Сегодня Антиохия падет. Затем – Иерусалим. Свобода!