Подражание театру

Следователь встал. Разговор был окончен, и он подтолкнул маятник, позволяя времени двинуться дальше.

— Вот и все, — сказал он и улыбнулся. — Теперь вам нечего беспокоиться. Виновника мы найдем.

— Виновника мы найдем, — сказал Схул.

И тогда все палеантропы, выстроенные возле пещеры, сделали шаг вперед, и каждый сказал:

— Это сделал я.

Схул вышел из себя. Он ругался на своем скудном языке доисторического человека и обещал всех упрятать так, что их не найдут никакие раскопки. Он требовал, чтобы ему назвали бездельника, который придумал эту лопату, чтобы облегчить себе труд, и кричал, что палеантропам никогда не видать ни лопаты, ни других орудий труда, что они будут вот так, руками ворочать землю, пока не навалят ее на себя. И пусть не воображают, что когда-нибудь они изобретут паровоз, чтобы меньше ходить, или трактор, чтобы меньше работать. Пусть не воображают, что им позволят устраивать здесь цивилизацию.

Схул очень ругался и требовал, чтобы ему назвали виновного, но палеантропы стояли, не шелохнувшись, и каждый твердил:

— Это сделал я.

Вот тогда Схул и приказал подать ему этот камень. Кусок гранита, который пролежал тысячи лет, прежде чем дождаться своего часа, своего действия. Мертвый камень, орудие вечности, уничтожающий все живое.

— Это сделал я.

— Вы, профессор? Вы свидетельствуете против себя?

— Это сделал я, — твердо сказал Свидетель.

— Ну, хорошо, — Следователь опять опустился в кресло. — Расскажите все с самого начала.

— С самого начала… До него нелегко докопаться, до этого самого начала…

Он стал рассказывать. Это было давно, а может, не очень давно… Трудное время было для человека. Беззащитные на этой, почти непригодной для жизни земле, люди жались друг к другу, согреваясь своими телами. И они зарывались в землю, спасаясь от холода и жестокости подобных себе и оставляя в земле свои скудные кости… Хищники бродили по земле, и только они чувствовали себя свободно, но тоже не очень уверенно, и, чтобы защитить себя от более сильных, они приносили им в жертву людей. Очень страшно было быть на земле человеком, и люди скрывали все, что было в них человеческого, и поступали несвойственно своей природе. И все-таки они оставались людьми.

Тот, на портрете, слушал эту историю так, словно она была ему хорошо знакома. Может быть, это было с ним? Но когда? Этого он, наверно, не помнил.

Это были палеантропы, очень древние люди, и древними их сделало не столько время, сколько их трудная жизнь. Солнце обжигало их, но не согревало, а ветер пробирал до костей, и все силы природы были направлены против них, против их свободной воли и разума. И разум их за колючей проволокой ненависти, под надзором злобы и зависти уже начинал верить в справедливость безумия, окружавшего их… А по ночам, обессиленные работой, они забивались в свои пещеры и слушали рассказы о других временах — возможно, будущих, а возможно, прошедших. И они представляли себе большие, просторные города и дома, в которых тепло и сухо… Человек приручит собаку, и она не будет на него бросаться и загрызать, как какую-то дичь. И можно будет смотреть на небо, не боясь, что тебя поразит гром, и сидеть у печи, не опасаясь, что тебя в нее бросят.

— Не понимаю, зачем вы это рассказываете.

— Зачем?.. Я не знаю… Может быть, потому, что среди этих людей был и экспонат Двести Двенадцатый…

Следователь не записал этого показания, хотя оно имело прямое отношение к делу.

— Вы нездоровы, — сказал Следователь. — Вам нужно лечь.

— Не тревожьтесь, я уже лег. Я закопал себя глубоко-глубоко, так, что меня найдут через тысячу лет, не раньше. Может быть, тогда на земле уже не останется камней, которыми разбивают человеку голову… Экспонат номер пять, каменный топор… Мы нашли его рядом с экспонатом шестым, человеческим черепом.

— Профессор, либо кончим этот разговор, либо я прошу вас взять себя в руки. Дело слишком серьезное, нужно спокойно все обсудить, во всем разобраться… Итак, вы утверждаете, что сами изъяли этот экспонат?

Свидетель подтвердил свое показание.

— И вы сделали это, зная, что он числился в списках?

Свидетель и это подтвердил.

— Ну, что ж, — сказал Следователь, — мне остается только сожалеть. Поверьте, мне не хотелось браться за это дело… Я ведь тоже многое помню, профессор, и, как друга, как старого товарища, мне хотелось бы вас защитить… но, профессор, я очень плохой защитник… И я обвиняю вас, — он встал, и голос его зазвучал тверже — Я обвиняю вас в том, что, во-первых, вы раскапываете прошлое, а во-вторых, пытаетесь его утаить от инстанций, которым положено о нем знать. Вам ясна суть обвинения?

Обвиняемый молчал. Он сидел, сжав руками виски, то ли собираясь с мыслями, то ли, напротив, пытаясь от них освободиться.

— Вы поняли суть обвинения?

Схул поднял камень. Тяжелый камень взлетел в его руке, целясь в непокорную голову.

— О, я не сказал самого главного! Экспонат Двести Двенадцатый — это я. Это меня вы приговорили к изъятию.

Такое заявление, может быть, и пришлось бы по сердцу защите, но обвинению оно показалось просто смешным. По смыслу нелепо, а по форме слишком драматично (мелодраматично — поправил себя Обвинитель).

— Куда вы девали скелет? — прозвучал новый вопрос.

— Мой скелет? Я его закопал. Пускай полежит, дождется лучших времен. Ведь будут и лучшие времена, а? Как вы думаете?

Дружба дружбой, но всему есть предел. В конце концов, он ведь пришел не в гости. Каждый выполняет свой долг, и все должны его выполнять хорошо — и обвинители, и обвиняемые.

— Профессор, я требую, чтобы вы приняли успокоительное!

— Зачем? Я спокоен, я сейчас снова спокоен, как был спокоен тридцать пять тысяч лет. Я лежу в земле, и кости мои отдыхают… Вы знаете, кости так хорошо отдыхают, когда до них никому нет дела, когда их никто не раскапывает…

Часы снова остановились. Прошла минута, другая, но никто этого не заметил, никто этого не мог обнаружить. И Обвинитель, и Обвиняемый погрузились в какую-то безвременную пустоту.

— Профессор, давайте говорить без эмоций. В вашем музее был скелет, носивший на себе следы прошлого варварства: проломы черепа, переломы костей. Именно поэтому он подлежал изъятию. Цивилизованное общество не должно видеть дурных примеров, даже если они идут из далекого прошлого. Это искушение, соблазн, которому не стоит подвергать нашу гуманность. Как же могли вы, профессор, при всем вашем добром отношении к человечеству, которое памятно мне по другим временам, как могли вы этого не понять, как могли вы утаить, спрятать, закопать экспонат, подлежащий изъятию? Зачем вы это сделали?

— Чтобы сохранить его для будущего.

— И вы еще говорите о будущем! Вы! Археолог!

— Да, потому что прошлое всегда принадлежит будущему, оно принадлежит только будущему, и никто из живущих не имеет на него прав.

Обвинитель не был согласен с Обвиняемым. Но он понимал, что здесь не место заводить теоретический спор.

— Я удивляюсь вам, профессор. Ученый, уважаемый человек, и вдруг — какая-то уголовщина… Конечно, что позволено Юпитеру—не позволено быку, но, с другой стороны, что позволено быку — не позволено Юпитеру.

— Это я Юпитер? Что вы, бросьте шутить! — Обвиняемый сделал очень долгую паузу. — Как вы думаете — кто изображен на этом портрете?

— Как это — кто? Вы, профессор.

— Приглядитесь внимательней.

Обвинитель посмотрел внимательней. С портрета на него смотрели профессорские глаза, и в густой бороде пряталась профессорская улыбка.

— Ну конечно же, это вы! Особенно если убрать бороду…

— Нет! Неправда! Это не я! Это экспонат номер Двести Двенадцать!

Он это крикнул так, как кричал, быть может, тот, древний человек, когда встречал в лесу дикого зверя.

— И если вам нужен мой скелет, вам не придется его раскапывать. Вы можете просто вынуть его из меня.

— Что с вами, профессор? Вам плохо?

— Да, мне плохо. Мне очень плохо с тех пор, как я увидел вот это. Присмотритесь лучше, ведь это не портрет, это реконструкция головы палеантропа. Того самого, скелет которого хранился у нас под номером 212.