Страница 16 из 22
И так он перепугался, что там же, во сне, даже не просыпаясь, превратился снова в стол и заорал:
— Ты куда, буденная твоя рожа, задницей на обеденный стол? Чему тебя учили в твоих заведениях? За столом нужно сидеть или, допустим, лежать, как за пулеметом, но чтоб сидеть на столе — такого мы еще не видели!
Стыдно стало Буденному. Он даже покраснел. Красный такой стал.
А как стал красный, сразу вскочил на стол и поскакал нем рубить белых. Вот такой приснился Прокофию сон. Да, крепко держит нас героическое прошлое, не хочет от себя отпускать. А пока оно не отпустит, на столе вряд ли что появится. А ты, Прокофий, забудь про кофий, как говорили в эти героические времена.
Он проснулся от какого-то грохота. Это Марк Семенонович опрокинул кресло, стоявшее у него перед дверью, на которой черточка обозначала рост бывшего ребенка. Теперь черточки не было.
Марк Семенович зажег все огни и шарил по двери мощным фонариком, но черточки не было. Он подошел к подоконнику — конник Подо тоже исчез. И командир од исчез. Все они были смыты, закрашены. Это Элеонора Степановна приводила квартиру в порядок, чтоб ее можно было подороже продать.
Совершенно убитый горем, Марк Семенович подошел Прокофию Лукичу, и они оба застыли, вспоминая прожитое. У Прокофия было больше воспоминаний, но ведь и Марк Семенович прожил жизнь, так что было на что оглянуться. Голодное героическое прошлое грудилось у них за спиной, а впереди у них было спокойное и сытое будущее (если, конечно, пролезть в дверь, для начала еще нужно пролезть в дверь!).
Потом Марк Семенович встал и сказал: — Теперь можно ехать.
Открытие Франции
Во Францию Семенов приехал с единственной фразой: «Парле ву франсе?» — что должно было означать: «Вы разговариваете по-французски?»
Первый же француз, которому он задал этот вопрос остановился и выразил желание поговорить по-французски.
С минуту Семенов соображал, о чем бы поговорить по-французски, но так и не вспомнив, повторил свое единственное: «Парле ву франсе?»
Разговор как будто налаживался. Семенов улыбался французу, француз улыбался в ответ, а затем, чтобы под держать разговор, Семенов как бы между прочим спросил «Парле ву франсе?» («Вы разговариваете по-французски?»).
«Шпрехен зи дойч?» — внезапно спросил француз перейдя почему-то на немецкий язык, хотя разговор велся по-французски. Однако Семенов не стал разговаривать по-немецки: в конце концов, они были во Франции. Поэтому Семенов вернулся к французскому языку.
«Спик инглиш?» — осведомился француз, но Семеном отказался разговаривать и по-английски. На этом разговор и кончился.
Другие французы вели себя точно так же: с минуту послушав Семенова, они переходили на другой язык, по том на третий и так далее.
— «Французы — славные ребята, — рассказывал Семеном вернувшись домой. — Они такие любезные, общительные Но знаете, какая у французов главная национальная черта? Больше всего они не любят разговаривать по-французски».
Урок ивритского
Леня Блох был великий спорщик. В мире было три великих спорщика: Сократ, Джордано Бруно и Леня Блох. Первые два кончили плохо, а третий, собственно, еще и не начинал, но уже кончил тем, что приехал в Израиль на историческую родину.
На прежней, не исторической, родине Леня Блох был русским филологом и работал в институте усовершенствования консультантом по русскому языку, одновременно оттачивая талант полемиста, то есть используя институт как институт самоусовершенствования, в продолжение славных традиций писателя Льва Николаевича Толстого.
Особенно часто ему приходилось доказывать, что его фамилия Блох не является родительным падежом множественного числа (русские филологи чувствительны к подобным различиям).
Приехав в Израиль, Леня не сразу нашел работу по специальности. В Израиле, как и в Союзе, русских филологов было перепроизводство.
После нескольких занятий в ульпане Леня попытался строиться консультантом ивритского языка, но не нашел ни одного института усовершенствования.
Тогда он решил открыть свое дело. Помещения у него не было, но многие музыканты и артисты в Израиле открывали свое дело прямо на улице, под открытым небом, получая плату за труд без помощи бухгалтерии. А почему нельзя давать без бухгалтерии консультации по ивритскому языку? Раз нет специального института, каждая улица может стать улицей усовершенствования и даже самоусовершенствования, если думать не только о деньгах.
Как опытный полемист, Леня знал: для того, чтоб родился спор, нужно использовать неожиданные, неординарные истины, такие истины, против которых хочется возражать. Потому что прохожие на улице спешат по своим делам, и стандартной истиной их не остановишь.
Первое свое занятие под открытым небом Леня Блох начал с самого слова «иврит». Почему «иврит», а не «еврит»? — возникает законный вопрос. Это же еврейский язык, а не иврейский.
Посыпались предположения. Кто-то вспомнил иверийский язык, на котором разговаривали древние грузины, но причем здесь грузины? Мы ведь не в Грузии.
Леня Блох пустил в ход очередной нестандартный аргумент:
— Мы же пишем Европа, а не Ивропа. А что такое Европа? Сокращенно: Еврейская Опа.
Зазвенели монеты. Публике понравилось такое истолкование. Но появился и серьезный оппонент, который парировал это истолкование вопросом:
— А что такое опа?
Леня снисходительно улыбнулся:
— Разве не ясно? Опа — это земля. Когда вы приземляетесь после прыжка, вы что говорите? Опа! Помните, как Колумб кричал: «Земля!»? А вы кричите: «Опа!» Значит, опа — это земля.
К ногам Лени упало еще несколько монет: пример Колумба показался убедительным.
— А что вы скажете про Еврипида? — не без ехидства спросил некий любитель античности.
Леня не дрогнул духом.
— А что тут говорить? Еврипид — это сокращенно еврейский ипид, то есть писатель.
Настырный оппонент промолчал, и любитель античности промолчал, потому что публика была на стороне Лени и, чувствуя это, консультант по ивриту продолжал:
— Еврипид написал об Евридике (еврейской идике, то есть девушке), как она попала в аид (тогдашний ад), а потом была вызволена из айда, в честь чего всех евреев стали называть аидами.
— Но почему аидами? — отважился оппонент.
Тут Леня Блох какое-то время соображал. Но, вспомнив свою жизнь и все, что с ней было связано, он ответил без тени сомнений:
— Чтобы они помнили: жизнь каждого аида — аид, и он никогда не должен рассчитывать на другое.
Два письма из Иерусалима
Иерусалим — очень древний город, но одновременно и новый. Ну, не то, чтобы одновременно: древняя часть построена в древние, а новая — в новые времена. И Стена Плача расположена в старом городе, а Ворота Милосердия — в новом, так что разделены они и пространством, и временем.
Сначала появилась Стена Плача. Все плакали, и никто никого не жалел. А уже потом, две тысячи лет спустя, появились Ворота Милосердия. Шаарей Рахамим, как их здесь называют. Это даже не ворота, а целый квартал, чтоб не только можно было войти, но какое-то время идти, предаваясь размышлениям. О чем? Конечно, о рахамиме-милосердии.
Сколько в мире рахамима, только мы проходим мимо…
А чтоб не пройти мимо — вот вам Ворота Милосердия!
Без Стены Плача, конечно, тоже не обойтись, так уже наша жизнь складывается. Но не случайно, не случайно плач встает перед нами стеной, а милосердие широко распахивает ворота.