Хата за околицей

— А любопытно посмотреть, — заговорила жена Филиппа, — как станет хозяйничать цыганка. Ей ведь не больше тринадцати лет, как-то она станет жить одна… Поглядеть бы, что она делает в своей мазанке. Слыханное ли дело, дитя живет одно-одинехонько во всей избе!..

— Ратай возьмет ее, — перебил Максим.

— Где ему!.. Солодуха мне говорила, что цыганка ни за что не хочет идти к ним.

— Увидишь!

— Мой хорошо говорил, — несмело произнесла жена Филиппа, — без помощи сироту оставить нам нельзя, Бог знает, что станут говорить про нас. Иное дело, когда жила мать… а теперь чем-нибудь надо помочь сироте…

Она произносила эти слова с величайшим трудом, боязнь привязала ей язык, она старалась подсмотреть, какое впечатление производит каждое ее слово, и каждую минуту ждала бури, но, к величайшему изумлению, ничего подобного не было, Максим вынул изо рта трубку, сплюнул и медленно проговорил:

— Ишь какая богачка! Было время, что закрома круглый год были полны, а скирды по два года стояли не тронуты, тогда можно было помочь… А теперь что? Весна на исходе, а у нас и зернышка уж нету, одно поле пополам с Семеном засеваем.

— Да много ли ей нужно? — отвечала жена Филиппа, уже смелее. — Что-нибудь, лишь бы люди не болтали, да и совесть была спокойна.

Максим замолчал, хозяйки сошлись и начали шептаться, одинаковость чувства помирила их, сварливые женщины давно не говорили так откровенно, так дружелюбно. Результатом этой беседы была решимость помогать сиротке, сколько позволят обстоятельства.

XXXVII

Между тем, Маруся, ничего не зная о намерении своих тетушек, усердно занялась устройством хозяйства. Она осмотрела все лохмотья, оставленные матерью, сложила их в кадку, с замирающим от страха и грусти сердцем перестлала постель, на которой лежала покойница, вымела избу, развела огонь и пошла за водою.

И сколько мыслей бродило в этой головке, не искушенной опытом! Она придумывала, как обзавестись всеми предметами, нужными в хозяйстве, где добыть дров, горшков, хлеба, денег.

— Буду работать прилежно, — думала она, — а чтобы на все хватило времени, нужно вставать пораньше, вода недалеко — для меня довольно и одного ведра в день, а дрова — хворосту валяется немало, вечером, когда уж нельзя прясть, стану собирать… Бог не без милости, кусок хлеба заработаю пряжей… Материны рубахи перешью… во всю жизнь не изношу, в будни буду ходить в старой, в праздник надену новую… А как эта износится, материна будет в пору! Не об чем тужить! С Божьей помощью все ладно будет!

Вот она принесла воды, дрова разгорелись, живо и весело пламя охватывало сухой хворост, Маша вымыла горшок и, налив в него воды, приставила к огню, вопрос о том, что приготовить, остановил ее на минуту. Нечего было выбирать: накрошила черствого хлеба, всыпала щепотку соли и приготовила блюдо, куда какое вкусное для голодного желудка.

— Ведь и этим жить можно, — говорила Маруся, опоражнивая миску. — Вечером поем сухого хлеба, не умру, не умру с голоду!

В избушке сделалось теплее, Маша старательно вымыла горшок, перекрестилась и принялась прясть.

А время между тем летело на легких крыльях, в судьбе Маруси ничто не изменилось. Однажды маленькая хозяйка услышала у входа в избу чьи-то голоса. Не думая, чтобы кому-нибудь кроме Ратая или его старухи вздумалось посетить хату за околицей, Маруся спокойно осталась на своем месте и продолжала работу, но дверь отворилась, и в избу вошли две незнакомые женщины.

Это были жены Лепюков. Маруся никогда их не видела, они не знали Маруси, настала немая сцена, хозяйка и гостьи начали пристально осматриваться, любопытство так овладело обеими бабами, что они не произносили ни слова и только глядели во все стороны, изредка останавливая глаза на своей племяннице.

Маруся, поставив прялку в сторону и встав со скамьи, ждала, пока заговорят гостьи, наконец жена Максима, получив сильный толчок от своей спутницы, с улыбкой начала:

— Бог помощь!

— Благодарствуйте.

— Хотя мы и не знакомы, голубушка, да так что-то вздумалось навестить тебя, посмотреть что делаешь, как живешь.

— Награди вас Господь, — отвечала Маруся, — кое-как живется, хотя и с горем пополам.

— Гляди-ка, гляди, — шептала одна посетительница, — какой у нее порядок, как чисто!.. А кто тебе пособляет?

— Никто! — печально отвечала девушка. — Две руки, третья голова, кому охота пособлять сироте? Иногда Ратай наведывается, да его старуха — больше никто.

— Ах, Боже мой, Боже мой, — отозвалась жена Филиппа, — я не понимаю, как ты, голубушка, живешь здесь, тут страшно жить!

— Да, тут пусто. Да мне не скучно, тут чирикают воробьи, сороки, подчас засветит солнышко, а то мышь вылезет да ищет чего поесть: есть на что поглядеть, к чему прислушаться.

Жена Максима от удивления закрыла лицо руками, а ее спутница разинула рот.

— А ночью как? — спросила последняя, боязливо осматриваясь.

— Э, что ночью? Как поработаешь днем, так ночью славно спится. Покойница-маменька мне говорила, что ангелы стерегут того, кто, перекрестясь, с молитвой ложится спать.

— Как она говорит! — подумала жена Филиппа. — Вот наделил Господь умом-разумом, иной старик так не сумеет…

Маруся, прося гостей садиться, принялась за работу, они отказывались и продолжали с любопытством осматривать избу, не переставая шептаться и локтями сообщать друг другу свои замечания. У обеих в передниках были для сироты подарки, но они не умели их предложить. Дитя своей простотой, смелостью и отвагой, вместе с сочувствием возбудила в сердце женщин и уважение к себе.

— Садитесь, — говорила Маруся, — нечем мне вас потчевать, в избе только есть несколько кусков хлеба.

— Как? Неужто окроме хлеба ты ничего не ешь? — спросила жена Филиппа.

— Да покуда кое-как перебиваюсь хлебом, а вот даст Бог, окончу пряжу, так будет и крупа, и еще что-нибудь. Добрые хозяйки дают мне работу, они видят, что клочок мочки не пропадет в моих руках, под весом отдаю. Семенова, Коцюкова, Павлова, Лебедева меня хорошо знают, я пряду самую тонкую пряжу.

Бабы прислушивались к каждому слову девушки, не могли надивиться ее смелости и рассудительности. Они всматривались в прекрасное личико и в душе желали, чтобы их дочки были так же умны и красивы.

— Так ты и дрова сама носишь? — спросила жена Максима.

— А что ж делать? Все, все сама делаю: сил, славу Богу, на все хватает.

Маруся начала рассказ о том, как она живет, бабы слушали, не проронив ни слова.

— Господи, Боже мой! — говорили они. — Чудо, а не девка! Не надивиться, не наслушаться!

Они просидели еще несколько времени и не отдали своей милостыни: она показалась им слишком ничтожной.

Весть о сироте разошлась по всему селению: бабы встречному и поперечному рассказали все, что видели и слышали в хате за околицей, в Стависках только и говорили о дочке цыгана. Ненависть к ее отцу и матери давно остыла, а данные, сообщенные Ратаем, Солодухой и тетками, возбудили всеобщее любопытство и даже участие к Марусе.

Слухи о ней проникли наконец в барскую усадьбу, к несчастью, участь ее не вызвала сочувствия. Знакомый читателю пан готовился сбросить с себя бренное тело. Давно бы он умер, если бы обстоятельство, о котором читатель сейчас узнает, не подлило в его чахлый организм несколько капель жизни.

Давно уже Адам продолжительной болезнью, отчаянием и бесчувственностью выкупал растраченные в разврате силы молодости. Боже, как тяжки были эти дни расплаты! Страдалец рвался, бросался, извивался, как ящерица, не раз с удовольствием помышлял о самоубийстве, когда Бог послал ему новую встречу. Вот как это было.

Однажды утром изнуренный пан, сам не зная зачем, вышел на крыльцо и тут чуть-чуть не наткнулся на человека, которого легко можно было принять за нищего.

Это был плешивый, больной старичок в сером кафтане монашеского покроя, с четками у пояса, с палкой в руке. Он стоял неподвижно у ступеней крыльца, опершись обеими руками на палку, лицо его было совершенно спокойно.