Хата за околицей

Маша, слушая старуху, вытерла глаза, встала и, всхлипывая по временам, отвечала:

— Послушай, бабушка, доброе у тебя сердце, Господь наградит тебя! Да меня не уговоришь: я ни за что не покину избы. А если захочешь делать доброе дело, так когда-нибудь принеси кусок хлеба — и будет с меня!

— Христос с тобою, милая! Да где ты слышала, чтобы девушка, нет, не девушка, а дитя… Ведь ты дитя… Чтобы дитя жило одно-одинешенько? Да и мужчины не живут одни.

— Да мало ли чего, бабушка, не бывает на свете, — отвечала девушка, качая головой. — Что же? Другой матери не купить. Думаешь, бабушка, что я опущу руки и умру с голоду?

— Ну, так разве пойдешь милостыню просить?

— Никогда мы милостыни не просили, и я просить не буду, — произнесла Маруся, смело глядя в глаза старухе, которая, вероятно, вспомнив Ратая, прикусила язык.

— И выпрошенный хлеб такой же, как всякой другой, — одумавшись, поправилась сиротка, — только я не хочу его. Еще я, слава Богу, молода, не бойся, голубушка, что-нибудь да заработаю.

Она бросилась к Солодухе, с чувством поцеловала ее жилистую руку и заставила старуху забыть неосторожное оскорбление.

— К чему, бабушка, обременять себя сиротой? Ведь хлеба у вас не больно много, — сказала Маша, спустя минуту. — Да коли будет возможность, так, не бравши меня к себе, будешь помогать. Вот позволишь придти к себе, поговорить, посоветоваться, а коли не хватит у меня куска хлеба — дашь перекусить чего-нибудь — и довольно!

— Ох, дитя, дитя! — улыбаясь и покачивая головой, отвечала старуха. — Что там сидит в твоей головке! Хоть бы имела ты кусок хлеба, все же трудно будет прожить одинокой. Я старуха, а и то подчас становится тяжко, когда побредет куда Ратай, и некому слова вымолвить, не на кого посмотреть, собаку поцеловала бы, если бы та заговорила, вот как скучно и тошно! А ты что? У тебя язык чешется, а сердце разбивается… О, не вытерпишь, говорю тебе, не вытерпишь.

— Ничего, — печально отвечала девушка, — не буду я одинокой, стены разговорятся со мной, а мало ли у меня знакомых воробьев, мышей…

— А вот увидим. Поживешь, другую песню запоешь, — заключила знахарка, взяв в руку палку. — Прощай! Да не забывай: как круто придется, иди ко мне…

Солодуха вышла, не веря решимости Маруси, она ждала, что сирота догонит ее, но напрасно оглядывалась старуха: дверь оставалась закрытой, никто не думал гнаться за бабой.

XXXVI

Нелегко было одинокой Марусе со своими девственными силами начать новую жизнь, но в трудных обстоятельствах Бог вливает в человека крепость и силу: даже дитя, находящееся в нужде и наделенное волей, производит чудеса. К вечеру девушка почувствовала голод и холод, это заставило ее подняться с места, развести огонь, подумать о пище. Кроме похоронного хлеба, до которого нельзя дотронуться, в избе не нашлось ничего. Голод победил суеверие, Маша отрезала ломтик ковриги, зачерпнула воды и съела свой нищенский ужин.

Потом она села у очага, поплакала немного и, вспомнив, что один только труд избавит ее от голодной смерти, принялась за прялку. Бедняжка слишком устала, чуть только начала тянуть нить и вертеть веретеном, как крепкий сон сомкнул ее веки. Веретено тихо покатилось на пол, прялка пошатнулась и уперлась в печь, а сирота уснула сном невинного, изнуренного трудом дитяти, только когда ясный день проглянул сквозь узкие окна, она вскочила, встрепенулась и, ожив снова, с ужасом вспомнила свое сиротство.

Маруся вышла на порог избы. Долго любовалась она прекрасной, свежей, улыбающейся природой, и грусть на время отхлынула от сердца, но взор ее невольно перешел на кладбище и остановился на свежей могиле матери, дверь избы, как была, так и осталась открытой. Маша тихо пошла на кладбище и, прижавшись к холодной насыпи, разливалась-плакала.

Между тем на дороге, ведшей к кладбищу, показался дюжий старик. Несмотря на свою слепоту, он смело и быстро подвигался вперед. Палка указывала ему дорогу, и он ступал так твердо, с такою уверенностью, что, казалось, будто слепец видит сквозь бельма.

Поравнявшись с кладбищем, он вдруг остановился и начал прислушиваться. Слух у него, как у всех слепых, был удивительно тонок, и плач девушки не мог не обратить на себя его внимания. Старик тотчас же догадался, кто плачет, почти с гневом пожал плечами и двинулся к кладбищу. Эта местность ему была знакома, как и все закоулки селения. По гнилому мостику он пробрался к калитке и, пробираясь между могилами, подошел к девушке. Маша тогда только узнала об его приходе, когда услышала его хриплый голос.

— Полно плакать, да тревожить мертвых, вечный им покой и царство небесное, а нам, грешным, пора за работу. Ну, вставай, пойдем отсюда.

— Куда? Куда? — не узнавая Ратая, с беспокойством спросила девушка.

— Куда же, как не к нам, твоя мать перед смертью просила.

— А! Это дедушка Ратай! Да я, дедушка, еще вчера сказала твоей жене, что не пойду к вам, я ни за что не брошу своей избушки.

— Что ты, с ума спятила?

— Пусть так, а я все-таки не пойду.

— Так ты все и будешь сидеть на могиле и плакать?

— Ах нет, дедушка, я знаю, что нужно работать, я буду прясть, а слезы приберегу на воскресенье.

Ратай разинул рот от удивления, он предполагал встретить дитя, а услышал вовсе не детский голос. Старичок не знал, что говорить.

— Ну, так проводи меня в хату, — оказал он, помолчав. — Никогда я в ней не был, надо посмотреть…

Хотя Ратай ничего не видел, однако же, выражался так по привычке и погрешал немного, он с величайшим искусством пользовался своим чутким осязанием и часто узнавал более, чем люди, пользующиеся здоровым зрением. Ратай и Маруся вместе вошли в избенку. Старик ощупал дверь, печь, скамью, зашел в клеть, обшарил все углы и, запыхавшись, уселся на скамье.

— Ну, как тут жить? — произнес он себе под нос. — Избенка хуже любой конуры.

Девушка услышала слова старика.

— Ой, жили мы, дедушка, никакой крайности не было, с голоду не перемерли. А уж коли вдвоем кое-как жилось, так одной отчего же не прожить? Мне немного нужно!

— Что же ты думаешь делать? — произнес Ратай.

— Стану работать, как работала с матерью. Бывало, пойдет покойница на село — ей и дадут пряжу, мы вместе сидим и прядем, а как кончим, так за работу дадут где хлеба, где крупы, сала, а иногда и кусок полотна. Я, дедушка, пряду не хуже других. Ежели нитка потолще, так в день напряду моток… Мать сама учила, а она пряла лучше всех в селе…

— Красно ты баешь!.. Да к нам-то отчего не хочешь идти? Ну, скажи, отчего? Уж не боишься ли ты Солодухи? Вот, попробуй она только обидеть тебя — так ей кожу вздую, что ручки твои целовать станет.

— Да я никого не боюсь, — перебила девушка.

— Так что же мешает тебе жить у нас?

Маруся колебалась, слезы навернулись у нее на глазах.

— Дедушка, неужто ты не понимаешь меня? Может быть, это и глупо, и смешно, а… таиться пред тобой нечего… избенку ни за что не брошу, не могу. Ты слышал, дедушка, как трудился над ней тятенька, а сколько мы с матушкой перенесли тут горя!.. Я здесь родилась, она умерла… Эх, нет, не пойду, не могу расстаться с избою, до смерти тут доживу.

— Ну, делай, что хочешь, — с волнением произнес нищий. — Бог с тобой, только помни, коли придется плохо, приходи к нам, на печи в избе Солодухи всегда найдется для тебя место, а в моей суме кусок хлеба. Только не горюй, не убивайся попусту. Сохрани тебя Бог. Туда, на могилу тебе что ходить… плачем ни себе, ни матери не поможешь… ты, дитя, не знаешь еще, что значат слезы да горе!.. Молись в избе, Бог и там услышит твою молитву… Пряди, будь в своей избе хозяйкой… Да мне все сдается, что это ненадолго, трудненько, трудненько, моя рыбочка, жить так-то, одной-одинехонькой. Вот я, чего бы не отдал, чтоб хоть раз увидеть человека…

Говоря это, дед поднялся с места, снял суму с плеч и высыпал на скамью весь запас хлеба, собранный на последней ярмарке.