Хата за околицей

Довольный обществом Яги, Тумр и не знал о ее проказах, погруженный в немую тоску, он целые дни просиживал против постели Мотруны, не произнося ни слова.

Кузница была готова, под цыганским шатром раздавались звуки молота, но никто не приходил к нему, крестьяне обращались со своими заказами к кузнецам соседних деревень. Янко не переставал помогать несчастной семье, и без его пособий все трое умерли бы голодной смертью.

Тумр думал еще раз прибегнуть к помощи пана, но у него не достало смелости, он колебался, откладывал со дня на день и сидел, сложа руки, предавшись произволу судьбы.

Аза от Яги получала самые подробные сведения о жизни Тумра, но не хотела помогать ему.

— Пусть страдает, — сквозь зубы проговорила она, — сам виноват. Связался с поганой, не захотел быть цыганом, пусть мучится! Он живуч, не скоро голод одолеет!

Между тем, проходя мимо кладбища, Аза с каждым днем печальнее посматривала на мазанку Тумра. Однажды, когда Адам после обеда отдыхал у ног ее, ожидая новых мучений, она сказала:

— Послушай, Адам, чем провинился Тумр перед тобой и твоими крестьянами, что вы его морите голодом?

— Кто? Где? — спросил Адам, стараясь вспомнить, где и когда он слышал это имя.

— Кузнец Тумр, тот самый, который живет против кладбища.

— Я ему дал жену, корову и денег, чего ж он хочет?

— Не ты, но твои крестьяне преследуют его: хочет работать, а они не дают ему работы, братья, невестки отталкивают его, отреклись от него. Ведь ты можешь приказать, чтобы было иначе!

— Приказать любить — мудрено, — с улыбкой отвечал пан.

— Любить! Нет! Они должны тебе повиноваться, ты пан: что ж, разве не можешь послать их к кузнецу точно так же, как посылаешь куда-нибудь в другое место.

— Послать можно, что ж пользы?

— Попробуй, может быть, и будет польза.

— Пожалуй, попробую, — отвечал пан и приказал на другой день созвать крестьян.

Снисходительный, бесхарактерный пан Адам никогда не вмешивался в дела крестьян, никогда не говорил с ними, не знал, что делается в селе. Приказание его было необыкновенным происшествием и возбудило любопытство и догадки ставичан. Максим Лях, Скоробогатый и Сымяха вечером собрались за корчмой для предварительных совещаний.

— О, знаем, знаем, — сказал Максим, — это цыганское дело. Полюбилась ему эта ведьма, цыганка: уж, верно, прикажет, чтобы к тому, к поганому кузнецу…

— Ого! — гневно возразил Скоробогатый, сопровождая восклицание энергическими жестами. — Тут пану нечего делать. Я помню, что говорил старый Лепюк, наделал сраму на всю деревню этот бродяга, взял девку из-под носа… Пусть его убирается откуда пришел!

— А что ни говори, он славный кузнец! — сквозь зубы проворчал Сымяха, качая головой. — Бывало, придешь в Рудню с сошником, с косой, с топором, не успеешь оглянуться — все готово! И скоро, и хорошо. Мастер он славный!

— Да разве на свете только и есть кузнецов, что он? — начал Скоробогатый. — Жили и без него, а мир должен поддержать свое слово.

— А как прикажет? — спросил Лях.

— Так что ж? Разве кузнец взял нас в аренду?

— Го! Го! Какой ты умный! — отвечал Лях. — Ну, как завтра придется говорить, так уж ты говори за всех, смотри же.

— Что ж, думаешь, молчать буду?! У-у-у! Только бы беды!.. Скажу и пану, что с чертовкой связался!

— А если б так, батенька, подумать, погадать, — перебил Максим, — стоит ли овчинка выделки? За чьи грехи мы терпим: кузнец в селе, а черт знает, куда ходим с работой. Ведь себе же зло, не кому!

— А наше слово? А покойник Лепюк? — спросил Скоробогатый.

— Что ж, Лепюк умер, мы уважали, похоронили старика — и вечная ему память! Пусть спит себе спокойно, зачем его тревожить?

Тут подошли еще несколько очень важных физиономий. Пошли новые догадки, толки, советы о том, как отвечать пану, если ему вздумается заговорить в пользу кузнеца.

Мнения были весьма различны, однако ж голос старшего брата Мотруны и Скоробогатого сильнее других звучал в толпе, то и дело слышен был крик: "А наше слово!". Упорных, как обыкновенно, может быть, было меньше, но они кричали громче и увлекали за собой слабых, заглушив несмелых. Максим Лях не осмелился возвысить голоса, Филипп, брат Мотруны, и рта не раскрыл.

На другой день утром сельские представители молча окружили крыльцо панского дома. Долго пан колебался, наконец около полудня вышел с потухшей трубкой в руке и вежливым поклоном приветствовал собрание, которое молча, покорно ждало господского слова. Пан стал расспрашивать об урожаях, посевах и насилу собрался с духом.

— Послушайте, голубчики, — сказал он почти смело. — За что вы преследуете бедного кузнеца-цыгана? Он человек полезный, пригодится вам. Он выстроил кузницу, а вы говорить с ним не хотите.

Скоробогатый с низким поклоном выступил вперед.

— Уж если говорить правду, так… мы его не просили сюда. А если все миром сказали не ходить к нему с работой, так на это есть причина.

— Какая?

— А зачем он против воли отца силой взял дочку Лепюка? Такого нам сраму наделал! Мы с ним не хотим якшаться. Так, пожалуй, цыгане перехватают всех наших девок…

Пан посмотрел на мрачное лицо Скоробогатого и растерялся.

— А если бы я просил вас за него? — спросил Адам.

— Не делайте этого, — сказал Скоробогатый, — пусть цыган убирается, куда хочет, свет не клином сошелся, пусть ведет и жену…

— Да мало ли цыган переженилось на крестьянских дочках?

— Точно, бывали примеры, да с позволения родительского, не так, как этот, — отвечал Скоробогатый, потряхивая головой.

— Все это вздор, — проворчал неуверенно помещик, — посердились, погневались, пора и помириться.

— Ни мы, ни Лепюки, никто не может мириться, покойник не простил ни дочери, ни цыгану.

Видя, что со стариком трудно сладить, Адам обратился к брату Мотруны, стоявшему в стороне со сложенными на груди руками, в позе человека готового к возражению.

— Это ты затеял все эти глупости, — сказал пан, — вы вооружили всех против цыгана, вы виноваты, что меня не слушают… Смотрите, из этого добра не будет.

— Воля ваша, — отвечал Максим, — а я должен исполнить волю отца. Мотруна хотела идти за цыгана, вы изволили выдать ее замуж, — мы и словом не поперечили, а брататься с цыганом не хотим.

Пан Адам потерял терпение, он вовсе не имел охоты спорить с крестьянами, но принудил себя говорить, чтоб исполнить обещание, мало доверяя последствиям своих слов.

— Полно вздор болтать, — прибавил он строго. — И слышать не хочу ваших причин. Я так приказываю, чтобы было исполнено. Слышите!

Пан Адам еще раз повторил последние слова и скрылся. Крестьяне переглянулись, поклонились и молча разошлись по домам.

Аза, сидя у окна, все слышала и видела. Когда пан, смущенный неудачей, вошел в комнату, она захохотала во все горло.

— О, какой строгий! — закричала она, бросаясь на диван. — Какой страшный! Как они тебя боятся, теперь я уверена, что все твои крестьяне пойдут к Тумру. Ха, ха, ха!

Адам покраснел.

— Что же ты хочешь? — сказал он. — Я сделал, что нужно, да это такой упрямый народ… Не моя же вина… Да мне кажется, они могут думать, как им угодно.

Презрительный взгляд цыганки был ответом на эти слова, она надела платок и, не кивнув даже головой, ушла со двора.

По обыкновению, Аза направилась к избе Тумра, и по мере того, как она приближалась к ней, шаги ее становились тише. Глаза девушки остановились на дверях мазанки и загорелись гневом. Она сделала два шага вперед и остановилась в раздумье. В это самое время дверь заскрипела, и на пороге явился бледный, измученный Тумр.

По всему было заметно, что он двигался бессознательно, он шел, может быть, затем, чтобы перевести дух, остановился потому, что не чувствовал надобности идти далее, для него было все равно, здесь ли быть или в другом месте. Опущенные руки, повисшая голова, бледные щеки, потухший взор делали его похожим на человека, оправляющегося от тяжкой и продолжительной болезни.