Страница 23 из 59
— Вчера на барщине никто ничего не делал, — продолжал он, — все говорили о том, что пан приехал.
— Зачем ты мужу не сказал об этом?
— Думал, что знает.
— Мы здесь, словно в лесу, ничего мы не знаем, разве кто помрет на селе, так и то на третий день узнаем. Ну и что ж там говорили?
— А вот сейчас… Сказывали, что пани наша где-то далеко померла, и пан воротился один.
— Померла? — всплеснув руками, вскрикнула Мотруна. — Боже мой!
— Ну, тут еще нет большого несчастья, а вот что хорошо, так хорошо: говорят, пан Гарасимовича прогнал. Пан наш как уехал желтый, бледный, такой и воротился… Чуть только переступил через порог, говорят, велел позвать Гарасимовича и сказал что-то такое, что его благородие сломя голову побежал во флигель да и начал собираться в дорогу… Скоро уедет… говорят, поссорились, наш пан бросил ему в рожу какие-то бумаги, а сегодня гуртом все пойдут с жалобой на Гарасимовича. Не сдобровать ему!
— А у меня только и было надежды, что пани, — со вздохом сказала Мотруна.
— Правда, она тебя замуж отдала и корову дала, — сказал Янко, — да жалеть ее нечего, ведь она на вас накликала беду: ну, да и пан добрый… ленив только, подчас и слова не скажет. Попытай счастья, сходи к нему…
— Напрасно, — тихо отвечала Мотруна, — напрасно!
Дурак посмотрел на нее, слегка пожал плечами и начал ломать сухой хворост.
— Мне нужно идти отсюда, — сказал он, — я издали буду поглядывать за вашей избой. Вот тебе хворост и лучина, жги, пока не заснешь. Да послушайся моего совета: не отчаивайся, не горюй. Будешь суетиться, работать — легче будет. Доброй ночи, Мотруна! Я переночую здесь недалеко.
Мотруна молча загляделась на огонь, осветивший на лице ее две серебристые слезинки. Этими слезами она поминала женщину, фантазия которой связала ее навеки с участью цыгана.
"Померла, и она померла, а я-то, глупая, думала: вот, даст Бог, приедет, поможет, пожалеет меня… И эту надежду Бог отнял у меня, горемычной", — думала Мотруна, и слезы обильным потоком струились по ее бледным щекам.
До глубокой ночи сидела пред печью Мотруна, тяжелые думы теснились в ее голове, но всего яснее сознавала она беспомощное одиночество. Уже и огонь погас, и горшки остыли, а сон все не являлся, только когда пропели третьи петухи, сон сомкнул усталые веки хозяйки хаты за околицей.
Наутро дурак явился в избушке с первым лучом солнца, он успел уже показаться братьям, получить несколько толчков и воротиться к Мотруне. Немало удивился он, увидев, что холодные горшки не тронуты, огонь погас, и Мотруна всю ночь оставалась на том же месте, где он оставил ее вечером.
Скрип двери разбудил ее.
— А! Мотруна! — проговорил Янко. — Должно быть, из тебя не выйдет проку. Эх, матушка! Заснула подле печки: хороша хозяйка! Не ужинала и обеда не думаешь стряпать. Плохо, совсем плохо! Мне всего за тебя не переделать! Нужно и самой за что-нибудь взяться.
— За что же взяться? — спросила женщина. — Посуда рассохлась, хлеба ни крошки.
— Отчего же посуда рассохлась? Сама виновата.
— Я виновата!
— Бывало, — говорил Янко, — Мотруна работала и за себя, и за цыгана: носила воду, работала в избе, справлялась так, что любо! Я все видел! А теперь и с места не встанет. Стыдно, стыдно!
— Что же ты бранишься?
— Нельзя не бранить, ей-ей, нельзя, — отвечал карлик, хлопотливо бегая по углам избы, — мне стыдно за тебя. Нечего сказать, славная хозяйка! Хата не выметена, горшки не мыты, в печи потухшие угли и золы пропасть!.. Ты не помощь, а горе цыгану. Ну, пошевеливайся, голубушка! За работу!
Последние слова он произнес так удачно, что Мотруна соскочила со скамьи и бросилась к огню, а дурачок захохотал во все горло и пропал за дверями.
— А и вправду так, — подумала Мотруна. — Что я, в самом деле, сижу, сложа руки?..
Между тем в сенях послышалось кудахтанье и запищал щенок.
— Что это? — произнесла Мотруна, вздрогнув и остановившись среди избы. Сердце ее радостно забилось, когда она прислушалась к этим знакомым, давно забытым звукам. На душе у ней стало легче: так живо представилась ей родная изба.
— Куры! Да, куры! И щенок! — вскричала Мотруна и бросилась отворять дверь, держа в руке зажженную лучину.
Сени снаружи были заперты, две курицы бегали из угла в угол, а петух, увидев огонь, вскочил на порог, захлопал крыльями, и в избушке раздался его звонкий голос. Мотруна растерялась от радости.
— Ах, Боже мой! — закричала она. — Хохлатки, хохлатки, да какие хорошенькие!
Тут же у порога визжал и ползал щенок, пытаясь перелезть через высокий порог.
— И собака! Это будет мой Каштан, — крикнула она, хватая на руки рыжего щенка. — Добрый Янко! Это он принес. Украл, бедняга, где-нибудь… Бог ему простит…
Между тем куры вскочили в избу и, бегая по углам, начали рассматривать свое новое жилище.
— Какие красотки, какие жирные, какие веселые! Выкормлю Каштана, будет сторожем нашей избы, а куры!.. А чем я их буду кормить?
И Мотруна остановилась, уныло поглядывая на бедных животных, которым предстоит делить участь новой хозяйки. Ни в пустой избе, ни в куче сора десятки кур не нашли бы зерна, здесь всякая пылинка была дорога.
Стараясь отыскать что-нибудь для новых жильцов, она начала осматривать углы избенки и тут только увидела узелок, принесенный Янко. Мотруна с радостью схватила его, там была крупа, которая, разумеется, тотчас же полетела на пол. Думая о том, чем накормить щенка, она нашла хлеб, возбудивший в ней аппетит, подавленный тяжелыми думами.
Таким образом, благодаря доброму Янке, не являвшемуся целый день в цыганской избе, у Мотруны было занятие, товарищи, голос, который ее будил и ободрял.
XXIII
Гордый своей обязанностью опекуна, Янко-дурачок работал за четверых, стараясь скрыть от братьев свои ежедневные экскурсии и угодить на всех. Он не пренебрегал никакими средствами помощи, украсть для бедной Мотруны у богатого соседа не считал делом преступным и потому всегда являлся к ней с ломтем хлеба, миской толокна или мешочком крупы и других съедобных предметов. Все это было украдено, не исключая щенка, но так искусно, что подозрение не могло пасть на настоящего вора. Янко самого братья высылали отыскивать покражу, он исполнял приказание, шарил по всему селу и, с пустыми руками воротившись домой, увлекал невесток рассказом о том, сколько кур у соседа, где спрятана крупа и сколько ее. Пропажу щенка дурачок приписал лихости какого-то дикого зверя, этим объяснением остались совершенно довольны, потому что потеря щенка беда небольшая.
При всем своем старании дурачок едва мог управиться с суточной работой в двух избах, отброшенных одна от другой на такое дальнее расстояние, о себе он вовсе не думал и вполне удовлетворял нуждам своих хозяев. Несмотря на то, что дома ему поручали самые тяжкие работы, он все-таки находил время навестить избу цыгана, сходить за водой, наносить дров, украсть где-нибудь хлеба.
В воскресенье утром цыган в первый раз навестил жену. Он торопился отдать полкаравая сбереженного хлеба и несколько заработанных грошей своей, быть может, умирающей с голоду Мотруне. Каково же было его удивление, когда он увидел, что хозяйство его в одну неделю так стало богато! Слезы навернулись на его глазах, когда Мотруна рассказала о подвигах Янко, но цыган сильно встревожился, когда в голове его родился вопрос — откуда нищий мог добыть все это?
"Украл, — подумал цыган, — украл. Ну а что, если на селе спохватятся? Ему ничего, а на нашу голову новая беда!"
Однако ж он не открыл жене своих опасений, боясь лишить ее последней радости.
— А слышал ли новость? — спустя минуту, сказала Мотруна. — Пан приехал, говорят, выгоняет отсюда капитана, пани умерла.
— Нужно идти на барский двор, — произнес цыган, мало обративший внимания на последнее известие и совершенно занятый своею судьбою. — Авось он как-нибудь поможет.