Страница 85 из 86
Среди ночного мрака ничего не было видно; далеко разносился только глухой говор и скрип колес, и топот лошадей, и голоса солдат…
Констанция исчезла; она пошла, целуя свой кусочек хлеба, к Кшиштопорскому. Он, как всегда, был на посту, снедаемый злобой и тревогой.
— Слушай, — сказала ему старуха строго, пристально глядя ему в глаза, — неужели же тебя, заклятого врага, не тронуло явное Божие чудо? Неужели ты и теперь не обратишься к Богу? Отдай старцу его дитя! Прости и будешь счастлив!
— Ступай! — выкрикнул он с презрением. — Ступай, старая ведьма! А не то застрелю тебя как собаку.
Констанция всмотрелась в него долгим взглядом, исполненным сожаления и горя.
— Тогда… прощай, — сказала она тихо, — и пусть Бог в минуту гнева своего не попомнит твоих слов и простит тебя.
Старый шляхтич молчал, а нищая спустилась со стены, ища, где бы прикорнуть, так как темной ночью не могла уже добраться до своего рва.
Ночь была холодная, но Констанция привыкла к холоду. Прижалась к дверям костела, прикрылась лохмотьями, поскулила в кулачок и, шепча молитвы, закрыла глаза… Две слезы, свидетельницы затаенного горя, тихо навернулись на глаза… и струились так, слеза за слезой, всю ночь, пока она спала, до самого утра… струились из неиссякаемого источника, который отверз сон.
XXIX
Как Кшиштопорский, сраженный пулей, падает бездыханный, как возвращается Ганна, и исчезает Костуха
Рассветало; восток заалел; взоры осажденных не могли дождаться дня; уставившись в сторону шведского лагеря, все старались увериться, правдива ли вчерашняя весть. Утренний туман не позволял ясно видеть окрестность; верно было одно, что шведы суетились и хлопотали. На банкетах, как в муравейнике, кишело людьми: мужчины, женщины, монахи и дети. Скоро прояснилось, и наступил день; правда сделалась очевидной: шведы спешно собирались в путь, сжигая, чего не могли взять с собой, уничтожая все, что попадалось под руку. Издалека доносившиеся крики мещан доказывали, что на прощанье шведы предавались грабежу и насилиям… Палатки, разобранные, уже были сложены на возы; по дороге медленно тянулись орудия, а народ, согнанный на постройку окопов, расходился по домам, либо толпился вокруг монастырских стен, чтобы помолиться, раньше чем вернуться в осиротевшие хаты.
Приор, несмотря на то, что был победителем, грустным взором окинул сегодня поле битвы. Сердце его тосковало о всех страданиях и жертвах народа, положившего здесь свою жизнь, полегшего на бранном поле. Он стоял молчаливый, величественный, недосягаемый, окруженный почти ореолом святости, защитник Ченстохова. Ибо день одоления вписывал бессмертное имя его в книгу незабываемых подвигов. Все хором воспевали славу его: мужество Маккавеев, непреодолимую твердость, терпение, непоколебимую веру; отныне всяк повторял вслед за ним:
"Ибо лучше нам умереть в сражении, нежели видеть бедствия нашего народа и святыни".
"А какая будет воля на небе, так да сотворит!"[42]
Среди тишины вдруг раздался выстрел и отчаянный крик: глаза всех обернулись по тому направлению, и все побежали скорей к северной куртине, где еще клубился синеватый дым. На банкете, раскинув руки крестом, лежал Кшиштопорский, корчась в предсмертных судорогах… Первым добежал настоятель и, не спрашивая, что и как, стал на колени, чтобы принять исповедь умиравшего.
Но предсмертная мгла уже застилала ему глаза: рот был искривлен последним содроганием жизни в борьбе со смертью; руки конвульсивно сжимались, и в ту самую минуту, когда ксендз осенил его крестным знамением, Кшиштопорский скончался.
Кшиштопорский пал жертвой шведского забулдыги-солдата, подкравшегося к самой стене в минуту всеобщей растерянности. Он, видимо, хотел сорвать свою злобу на католике за все понесенные под крепостью тяготы. Выстрел, сваливший Кшиштопорского, был последним.
Все опустились на колени около тела, вознося молитвы за его душу… в тишине раздались медленные шаги: шла нищенка Констанция.
Взглянула, вскрикнула, вскинув руками, и упала на землю.
Никто не обратил внимания на ее испуг, на непонятное горе, потому что все были поражены неожиданной смертью отважного шляхтича. Толпа лезла на стены, глазела, расспрашивала и молча хлопотала около тела.
Подошла также пани Плаза, взглянула, побледнела и пустилась бегом к своему жилью. А ксендз Ляссота пошел к брату, лежавшему в постели.
— Помолись, — сказал он, входя, — о душе Кшиштопорского; негодяй швед подстрелил его… умер.
Старец сначала как будто не понял брата: смотрел на него с открытым ртом и выпученными глазами. Потом медленно сполз и опустился на колени; душу его угнетала тоска, и он тихо читал "ангела мирна". А вспомнив, молясь, все свои горести, а также последнюю, наиболее тяжкую утрату, горько заплакал.
В эту минуту кто-то сильным толчком порывисто отворил дверь, и вбежала, ошалев от радости… Ганна. Бледная, как бы изнуренная долгим страданием, она бросилась прямо на шею старца.
— Дедка, дедуня! Опять я с тобой, опять у тебя!
Старик онемел; от радости у него захватило дыхание, он молчал и дрожал. Он стал обнимать Ганну, любоваться ею… даже не спросил, откуда она так вдруг появилась, а только прижимал к себе, точно боясь опять потерять. А она повторяла:
— Я с тобою, дедуня! Поедем домой!
Наконец, ксендз Ляссота, немного оправившись, начал допрос:
— Откуда ты?.. Где была?.. Что с тобой сталось?
— Я и сама не знаю, сколько лет просидела спрятанной.
— У кого?
— А, у очень хорошей женщины!
— Да кто она?
— Та самая, которой вы меня поручили…
— Я… тебя… поручить?.. — вскрикнул старец.
— Да кто бы другой мог это сделать? — спросила Ганна. — Значит, так было надо; только я ужасно намучилась в своем одиночестве.
— Да расскажи же, милая Ганна, где ты была? Кто тебя завел в это место?
Девушка, успокоившись, присела у ног старца и, целуя его руки, сказала:
— В тот вечер я пошла, как всегда, помолиться у алтаря Божьей Матери. А это случалось уже много раз: иду я куда-нибудь и непременно встречу эту самую пани; она кланяется и здоровается и заговаривает со мной. А в тот вечер отвела меня к сторонке в темный закуточек. И говорит, скоро так: "Дитя мое, послал меня пан Ляссота; тебе грозит большая беда: Кшиштопорский из мести деду хочет убить тебя". Я страшно вскрикнула, а она продолжает: "Пойдем ко мне, я тебя спрячу, так что тебя никто не найдет, не увидит; только скоренько беги за мной!". Я, перепуганная, не зная, что деется, пошла за нею; она провела меня на чердак и заперла в темной горенке об одном оконце. Приносила мне поесть, ухаживала за мной, пока, наконец, сегодня утром…
Ганна не успела окончить, когда вбежала Констанция, бросила палку у входа и с криком: "Дитятко мое, дитятко!" кинулась к Ганне.
Старому Ляссоте голос ее напомнил что-то давно позабытое… Он присел на кровати, испуганный и пораженный. Ганна же приветствовала старуху улыбкой.
Ксендз Петр Ляссота, оскорбленный фамильярностью старухи, обращавшейся с их возлюбленным детищем, как с собственным, спросил очень неприветливо:
— А ты зачем здесь?
Нищенка овладела собой и хотела удалиться, когда Ян Ляссота с живостью воскликнул:
— Это она… Констанция!.. Но в каком виде!
При этих словах женщина с чувством своеобразной гордости повернулась к Яну.
— Да, это я! — сказала она. — Я! Сначала твоя жена, потом жена другого; та самая, которая отравила твою жизнь, а после искупила свою вину запоздалым раскаянием и отречением от собственного счастья. Я отказалась от света, от богатства, от родового имени и старалась замолить свои грехи у Бога добровольною нуждою, слезами и самоуничижением… Да, это я, отрекшаяся от ребенка своей дочери и всех своих, чтобы такой жертвой заслужить прощение. Да и сегодня я еще не достойна ни вас, ни радости, на которую я пришла взглянуть, как посторонняя; я только благословлю дитя и уйду, куда глаза глядят, где никогда никто из вас меня больше не увидит…
42
Первая книга Маккавейская, гл. 3, стр. 59, 60.