Осада Ченстохова

XVIII

О том, как шведы яростно палят по монастырю и о приеме, который им готовят монахи

Пришло воскресенье, и шведы впервые после начала осады почувствовали потребность в молитве. Миллер сам повел их и заблаговременно приказал послушному проповеднику постараться выбить из солдатских голов неосновательный страх, упорную мысль о чарах, сражаться с которыми они шли неохотно, спустя рукава. Все почти войско набилось под шатры и навесы, в которых наскоро были накрыты столы и поставлены распятия. Несколько католиков издали присматривались к такому странному богослужению, в котором не было торжественной проникновенности наших церковных обрядов. От набожности шведов веяло холодом, как от науки, породившей самую веру. Проповедник говорил очень умно, красиво, высоконравственно; но он был человек, гласивший людям слова холодного разума — не так, как священнослужитель католической церкви, являющийся боговдохновенным посланцем небес, окруженным тайною святости.

В Ченстохове гудели колокола, раздавалось пение, разносились звуки органа; народ падал ниц со словами древней молитвенной песни, хватающей за сердце, простой и великой, перед таинственной святыней алтаря. Все кругом было полно тайны, и речи пастыря душ прямо вели тропою неисповедимого в святые выси небес, к Богу. Иначе бились сердца, иначе дышали груди, молились уста; все кругом было преисполнено чуда, шествовал навстречу смерти Христос, лилась Его кровь за грехи мира, а сила добровольного мученичества расторгала земные и адские оковы.

Еще не успели пропеть "Святый Боже", не начинали "К Тебе, Господи, прибегаем", и уже на западе от крепости собирались шведские силы, как предсказал накануне немец. Пан Замойский соколиным взглядом различил среди них Вейхарда с Вахлером; они указывали на стены, направляли орудия. Замойский улыбнулся пану Чарнецкому.

— А что, — весело сказал пан Петр, допивая стакан подогретого пива, — а что, досточтимый пан мечник; разве плохо мы сделали, удвоив за ночь толщину этой стены? Посмотрите, как хлопочут эти бездельники… сучьи братья!..

— Здесь, очевидно, пахло изменой, — серьезно ответил мечник, — но, с Божьей помощью, мы счастливо ее миновали. Очевидно, в шведском лагере хорошо знают наши дела; но на войне, как всегда, важнее всего своевременно принять меры.

— И приняли.

— Поломают они и зубы, и головы, но не справятся…

— Пали! Открывайте огонь! И во всю! — закричал пан Чар-нецкий.

— Зачем самим лезть на рожон! — заметил Замойский.

— С ружьем на плече я не боюсь никакого рожна!

Почти немедленно вслед затем мощным голосом заговорили орудия. Но наскоро построенные батареи, плохая установка орудий, небрежно взятая цель сказались на результатах стрельбы. Каждую минуту шведы прерывали огонь, чтобы менять направление выстрелов. Громадные ядра то увязали в стенах без особого вреда для их целости, то с громким треском сметали надстройки, с чем осажденные очень охотно мирились. Некоторые снаряды залетали внутрь дворов и бороздили мощеные проулки.

Миллер велел поставить для себя поблизости батарей палатку, выжидал и готовился командовать штурмом; но ни до полудня, ни после полудня стена не дала ни единой трещины; кое-где лишь были заметны царапины. Опять переменили положение пушек, и снова получились такие же результаты. Пушкари поглядывали друг на друга и говорили:

— А что? Не сам ли у них сатана?

Вейхард мечется и кричит, и таскает с собою Вахлера; грозит и дает подачки, а стена все стоит по-прежнему. Через несколько часов напрасных усилий Миллер увидел, что все старания совершенно бесцельны; что если не удастся взять монастырь страхом, то силой ничего не поделаешь. Он намеренно подчинился в данном случае Вейхарду, чтобы было потом чем его попрекать, а потому немедля за ним послал. Выражение лица было у него и насмешливое, и злое.

— Ну, как обстоит дело с проломом, граф?

— Подвигается.

— Как по вашему мнению, сколько надо на это месяцев?

Вейхард с сердцем ответил:

— Не мое это дело, а пушкарей.

— Чары не чары, — смягчившись, промолвил Миллер, — одно только скажу тебе, граф: престранный то казус. Есть у нас и шпионы, есть и изменники, есть и тайное соглашение, знаем, с которой стороны стены слабее… однако, как ни возьмемся за дело, все дрянь выходит. Ну, что ж будет дальше?

Вейхард был как ошпаренный.

— Не моя вина, что бесы опутали солдат какими-то чарами, так что они боятся шевельнуть рукой… все это идет из польского лагеря… Все, даже начальство, потеряли головы… Что ж с ними делать?

— Начальство… значит, и я в том числе?

— Боже сохрани! — поторопился поправиться Вейхард. — Обидно мне только, что приходится без вины быть виноватым.

— А кто же другой виноват? Я, что ли? — спросил Миллер.

— Разве можно допустить подобную мысль?

— Я в военном деле мастак; сам взял не одну крепость и видел, как брали другие… и все же никогда ничего подобного со мной не случалось. Без воды, без реки, без озера, без каких-либо скал или стен, простые окопы с каменной кладкой, одна насмешка над крепостью! Прямо стыдно сказать! А кто такие защитники? Монахи! Клянусь тысячею чертей, граф, я предпочел бы совсем здесь не быть!

— Однако отойти, расписавшись в бессилии, невозможно!

— Да и это еще под вопросом, — ответил старый вояка, — после всего, что я видел, я не поручился бы…

— Как?! — воскликнул Вейхард. — Генерал, вы готовы дать им повод кичиться, на соблазн всей Польше? Видит Бог, это было бы гибельно!

— А разве можно бесконечно завязнуть под Ченстоховом?

— Бесконечно? Довольно нескольких дней!

— В чем же мы погрешили, если стоим столько времени даром?

— Бросьте переговоры, попытки сманить их, прикажите заполнить рвы, подкатить тараны, подставить лестницы и штурмовать! Валить стены, крошить, стрелять и лезть силой!

— Мастер вы говорить, граф! А суньтесь-ка к солдатам, у которых от голода подвело животы, от холода пятки, а страх гонит в спину… им ли до подвигов? Огней нельзя развести к ночи, чтобы согреться… и ко всему тому, — добавил он с деланным смехом, — чары!

— Да какие там чары, генерал: один вздор и ребячество!

— А ну-ка, выбейте им из головы эти чары, стаду баранов, — сказал Миллер и через минуту добавил:

— Нельзя знать, может быть, во всем есть доля правды. Вижу сам, творится нечто неладное.

Вейхард усмехнулся, а Миллер вспылил:

— Вижу, что вы, граф, ни во что не верите!

— Во что угодно, только не в чары!

— До свиданья! — сказал Миллер, отпустив Вейхарда кивком, а сам остался сидеть в палатке, издали поглядывая на костел, на стены, на своих и предаваясь грустным мыслям.

— Двести человек! Горсточка монахов! — говорил он сам с собой. — И на придачу эта голубятня! Что за напасть! Неужели мне суждено сложить свои лавры на этой кучке мусора? С ума можно сойти! Нечто непонятное! А этот еще говорит, что ничему не верит. Так, здорово живешь, безумство не может овладеть всеми поголовно… что-то есть здесь… есть… какая-то невидимая сила. Орудия, люди, войско, искусство, опыт — все пошло насмарку! Позор перед людьми, уйти ни с чем. Не потерплю!.. Приналягу всею силой, всею силой!.. А если, как вчера, как сегодня, вся сила пойдет прахом?

Он погрозил обеими руками стенам крепости.

— С ума можно сойти! Ни трещины, ни одной пробоины… точно железные! Лжет тот немец… с восточной стороны я, по крайней мере, разрушил бы костел; пусть бы рухнула хоть одна стена, и они бы сдались. У Вейхарда есть придворный лоск, но нет военной жилки; этот подлец обманул меня и продолжает водить за нос. Он виноват во всем.

С гневом, с яростью смотрел Миллер на своих солдат, которые то шли вперед, не подвигаясь с места, то возвращались; стреляли кое-как и шли на штурм, точно из-под палки. Тысячи мелких препятствий мешали предпринятым атакам; то испортился лафет, и бомбарда легла на бок, то завяз зарядный ящик, то монастырское ядро убило пушкаря, одним словом, все шло неладно; а солдаты на все имели готовый ответ: Чары! Чары! Шведские пособники, финны и другие так были измучены безрезультатным боем, ночными тревогами и холодом, что Миллер должен был обещать им на следующий день отдых. По временам земля покрывалась уже снегом, наступал мороз, земляные работы становились тяжелее и тяжелее… а генерал все не хотел бросить осаду. А за ночь зима подвинулась вперед еще на четверть локтя… Солдаты громко роптали и ругались.