Страница 25 из 86
Кордецкий прослезился, и сердце его усиленно билось.
— Такими неустрашимыми, такими верующими и такими твердыми мы должны быть все, — сказал он торжественно.
XVI
Как, наконец, Миллеру надоела пальба, и он отправил посольство к приору
Миллер, недолго пробыв в сарае среди ченстоховского пожарища, должен был убраться оттуда и приказал разбить свой шатер немного поодаль от развалин. На лице его были видны гнев и унижение, тем более сильное, что он думал иметь дело с монахами, а встретил в них осторожность, искусство и опытность наилучших воинов. Каждое его упущение и заблуждение были тотчас же использованы противником, а понесенные жертвы ясно показывали, что монастырь решил защищаться до последней возможности. Генерал ходил и ворчал. Вейхард, завлекший его сюда, теперь не показывался; сердясь, он посылал за ним ординарцев, и, наконец, граф принужден был явиться, не имея уже повода отказаться. Миллер сразу встретил его упреками.
— Видите, — сказал он со злостью, — здесь выходит нечто совсем иное; это походит на отчаянную оборону, мы только теряем время и людей.
— В самом деле, не понимаю, — мягко сказал Вейхард. — Они защищаться не могут, только торгуются из-за сдачи, из-за условий…
— Хороший это торг! — воскликнул Миллер. — В задаток, смотрите, сколько трупов!
— Случайность! Случайность! — сказал Вжещевич.
— Что? И сожжение хутора? И этих строений? И эти убитые? Это все, по-вашему, случайность?
— Но повторяю, генерал, монахи долго так защищаться не могут! — вскричал Вейхард. — С кем? С несколькими стами людей, против девяти тысяч? У них даже нет опытных предводителей. Сегодня приложили усилия, им улыбнулось счастье, немного помогла им наша неосторожность — вот и все.
Миллер с гневом отвернулся.
— Но это так продолжаться не может! — отозвался он сердито. — Надо кончать.
— Окончим, генерал; пусть Калинский едет в монастырь и начнет торговаться с ними.
Миллер только указал рукой Калинскому на монастырь.
— Трогай, полковник, — сказал он, — и живо, и доставь мне условия от монахов; а если нет — то я превращу монастырь в пепел!
Староста брацлавский, которому вовсе не нравились пули, витавшие вокруг монастыря, и шведские и ченстоховские, сделал довольно кислую мину, но играть роль посла и получить доверенность на переговоры привлекало его с другой стороны; наконец, Миллер не терпел возражений, и надо было повиноваться.
Калинский сел на коня, выслав впереди себя на двести шагов двух солдат с белым флагом, и, объехав под прикрытием часовни св. Иакова, осторожно приблизился к воротам. Кругом свистели пули, и по пути, вследствие их беспорядочного полета, староста делал нравственные усилия, чувствуя дрожь, пробегавшую по спине. Калинский был человеком слабым и бесхарактерным, боязливым и вместе с тем гордым и стремящимся к славе, ловким лгуном и явным прихлебателем; именно такой человек нужен был шведам для переговоров.
На призыв трубача открылась фортка, и староста с завязанными глазами был проведен внутрь обители только один.
Молча повели его по коридорам, и когда повязка упала с его глаз, он увидел себя в дефиниториуме, напротив креста и образа Матери Божией. Приор сидел в кресле, несколько монахов — на скамьях, несколько шляхтичей стояло по сторонам. Калинский положительно имел вид обвиняемого, которого поставили перед трибуналом. Напуганный на минуту и не успевший еще успокоиться после своего переезда, он быстро опомнился и отозвался сладким приветствием.
Поклон, слишком вежливый, чтобы быть сердечным, был ему ответом.
— Я прихожу сюда уже во второй раз, — сказал староста, — дорогие отцы, прихожу с советом и сердечным напоминанием. Не думайте, что нам, полякам, не стоит дорого то, что мы делаем; но мы убеждены, что стараемся для вашего блага. Наше присутствие здесь, такое тяжелое для нас самих, является как бы охраной от тех неприятностей, которые вы могли бы встретить со стороны шведов, если бы мы не были посредниками между ними и вами, то не стали бы…
— Но в чем же дело, пан староста? — спросил холодным тоном, прерывая эту прочувствованную речь, Кордецкий.
— О чем же может быть речь, как не о скорейшей сдаче, — сказал ласково Калинский, как будто с глубоким чувством. — Заклинаю вас, остерегайтесь. На что похоже то, чтобы с несколькими стами людей противиться такой силе?.. Сжальтесь сами над собой, взгляните хладнокровно на то, что делаете. Вы не знаете Миллера, не имеете представления о силе Карла-Густава… вы, быть может, не верите, что ему присягнула уже вся Польша.
— О! Не вся, пан староста, — возмутился ксендз Кордецкий. — И Бог даст, от него так же быстро отрекутся, как поспешно ему присягали его новые подданные.
Староста покраснел, но, как бы не принимая этого на свой счет, продолжал:
— Вы не знаете Миллера; это опытнейший вождь, исполненный хитрости, знаний, опытности, энергии, сообразительности… Когда с ним ласковы, он добрый и мягкий и самый большой друг поляков.
Пан Замойский невольно рассмеялся.
— Эта дружба, — сказал он, — очевидна, и доказательств не требуется, генеральские возы полны польских подарков; так нас он любит, что всюду что-нибудь забирает.
— Это все клевета! Это все клевета! — возразил староста. — В этом виноваты солдаты, а не вождь.
— За солдата всегда отвечает вождь, — добавил мечник.
— Война! Такое время! — продолжал Калинский, не обращая внимания. — Повторяю, Миллер — великий вождь. Его мысль — это обеспечение Польши от нападений, ибо такова воля милостивого нашего монарха Карла-Густава. Необходимо укрепиться здесь, на границах Силезии, и мы должны поэтому занять Ченстохов, один для блага всей нашей страны. Сдача ваша незбежна, но может быть двоякой: добровольной, и тогда будет милость с его стороны, или вынужденной, тогда это повлечет за собой гнев и месть. Если мы его раздражим…
— Не смешивайте нас с собой, пан староста, — перебил строго приор, — благоволите говорить о нас особо…
Как бы не слыша, Калинский продолжал:
— Если вы его раздражите, он станет строгим и неумолимым. Будет мстить огнем и мечем. "Parcere subiectis sed debellare superbos"[5] — это военное правило. Верьте мне, отцы, нельзя терять ни минуты.
Эту речь Кордецкий выслушал довольно терпеливо, и когда Калинский окончил, мягко возразил:
— По какому праву сделано нападение на Ченстохов, скажите мне, милостивый государь; откуда вышел об этом приказ?
— Как это? — воскликнул изумленный Калинский. — Вы еще спрашиваете, по какому праву…
— Так как мы этого нападения не понимаем и даже не можем понять его причины. Его величество король шведский, — добавил приор с ударением, — не только этого не приказывал, но его воля была, чтобы мы оставались в покое и безопасности; возьмите и прочитайте.
Говоря это, он подал старосте бумагу с огромной печатью Карла-Густава.
— Что это такое? Что это? — воскликнул удивленно Калинский, схватив дрожащей рукой поданную грамоту.
Это было письмо Карла-Густава от 30 сентября, написанное в Казимире под Краковом и гарантирующее Ченстохову безопасность от наездов и нападения шведских войск.
— У генерала, наверное, есть позднейшие приказы! — возразил, прочитав, посол.
— Но мы о них не знаем, — сказал приор, — и думаем, что позднейшие приказы не могут противоречить прежнему обещанию; кроме того, считаем Миллера разбойником и зачинщиком.
Староста, обозленный, раскричался.
— Это весь ваш ответ? — сказал он через минуту.
— Весь и очень простой, — ответил настоятель.
— Так пошлите с ним ваших монахов! — крикнул староста. — Так как я его не буду передавать!
— Отцы! Кто из вас согласен? — спросил Кордецкий.
Почти все присутствующие выразили готовность, и из них двое, Томицкий и Мелецкий, были выбраны приором, и, получив предписание, отправились в лагерь. Калинский, попробовав еще раз напугать непреклонных монахов разными способами, удалился, наконец, раздосадованный и сердитый.
5
Извинять покорным и угнетать строптивых.