Понять - простить

— Что вы? — сказал я.

— Это потому, — ответила она, — что вы такой несчастный. Вы и сами не понимаете, какой вы несчастный. Все черно вокруг вас. Такая чернота кругом! Вы не знаете Христа! А Христос — это свет. Господи! Если не было бы Христа, разве могла бы я жить при своем ужасном ремесле! Да и кто мог бы жить без Христа, без его Евангелия!

Взяла она с ночного столика маленькую книжку и сказала:

— Возьмите. Раз вы не читали ее — вы ничего не знаете. Прочтите и поймите, что это за счастье, что это за радость, за благодать — знать Христа. Христос — это свет!

Я встал. Стал прощаться. Она провожает меня, плачет, губы у ней дрожат, крестит меня и все говорит:

— Господи, какой вы несчастный. Много я людей видала. Даже убийцу одного знала, а такого несчастного, как вы, не видала.

Пришел я домой. Стал читать. Ничего не понял. Чувствую только: удивительно все просто написано, а не пойму ничего. Стал читать еще раз. И вот стало яснеть. Знаете, по утрам бывает, когда туман под солнечными лучами тает. Вдруг выделится стог сена, стреха какая-нибудь зазолотеет, заблестит, а там уже темный виден лес, показались елки… Вот так и тут. Из тумана притчей, сравнений, сопоставлений, — ведь все это так ново было для меня, я никогда об этом не читал, — вдруг стал вырисовываться образ Христа. Иногда мне казалось, что я вижу Его, что я не Евангелие читаю, но слышу чей-то мягкий голос. Потянуло меня в церковь. Первый раз было совестно. Боялся, что заметят, узнают, что я не христианин. Я и креститься не умел. Пошел, стал в уголке. Слушаю, силюсь понять… Может быть, это все и прошло бы. Я многим увлекался. С Ницше и Карлом Марксом не расставался. С гордостью говорил: "Я социалист". Готовился вступить в партию. Но стою в церкви. Думаю. Когда это было? Когда? Историю я плохо знал. Отец считал ее вредной книгой. Но романы читал. Тайком. Стою в церкви. Ранняя обедня идет. Народа мало. Свечи теплятся перед иконами. Лампадки разными огоньками сверкают. Слышны вздохи. Город точно ушел куда-то. Думаю… Было так в подземельях римских. В садах были столбы, и на них жгли живьем людей, и в подземельях молились. Верили в воскресшего Христа, в будущую жизнь. В несчастии был Христос и давал утешение. Еще подумал я. Москва. Опричники, казни, дыбы, плети и Грозный царь. И тут же церковь маленькая, дымная, с темными иконами. И читают то же самое, что и мне. И спокойно людям. Горе забыто. Вместо ужаса — умиление. Дядя! Я много тогда думал. Ждал революцию. Придет социализм. Социализм выше Христа. Так говорила мама. Думал — правда. Христос был — когда? Двадцать веков тому назад. В темноте и страхе, когда люди были простые… А теперь во всей славе своей идет социализм. Лучшие умы с ним. Отец и мама ждали революцию, как мессию. И вот пришла. Что же: толпы народа, растерзанные трупы городовых. Избитые офицеры, дикие крики… И ни свободы — хватали и везли на автомобилях по тюрьмам, ни равенства — избивали офицеров и генералов, ни братства, — а только злоба, ненависть и глупость… Я оставил отца с матерью и уехал в Москву.

— Ты решился на это, Том?

Том раскрыл Евангелие и прочел:

— "Ибо я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня…" (Евангелие от Матфея. Глава 10, ст. 35, 36 и 37.)

Вся сила этих слов была на мне. Я в дни революции стал чужим отцу и маме. Я понял всю их ложь и… глупость… Христос сказал: "Предоставьте мертвым хоронить мертвых". Тишины и благости, приличного смерти покоя требует Христос подле тела усопшего. Они сделали тела убитых и умерших орудием пропаганды и носились с ними среди толп, как шакалы и гиены. Дядя! Ужасно увидеть глупыми своих родителей. Я их любил. А тут, когда я слышал, как папа называет маму Азалией, — мне было стыдно за него. У нас в эти дни крови бывали приятель папы Бродович и мамин друг, поэт Круг. Круг одевался не как люди. Он ходил в куртке с открытым воротом. И там была белая, напудренная шея, холеная, с тонкой кожей и синими жилами. И было это пошло, противно и глупо. Мама купила надушенные папиросы. Они говорили о достижениях революции, о лазоревом, далеком, о голубом, неведомом, о «Ней», о «Жене», о «Незнакомке» и простым словам придавали таинственное значение. А была кровь. Стрельба. Толпы озверелых солдат и насилие. Я понял, что социализм — людская глупость. Отец мне говорил, что ваша жизнь была мещанская и пошлая. Вы задыхались в цепях царизма. Вас избивали казаки нагайками.

— Отец так говорил тебе?

— Да, дядя.

— Неправда, Том. Слушай, как я понимал жизнь. Если бы ты видел мою мать, твою бабушку! Какая это была духовная красота! Какое горение во имя долга! Мы были бедны. Но как часто мое сердце билось восторгом и бессмертная душа была близка к Богу. Я помню заутреню в гимназии и себя — мальчиком. Том, я не сомневался и не сомневаюсь, что воскресение Христа — не сказка, не легенда, не великий символ, а, правда! Или, Том — когда я видел Царя, я испытывал сладкий восторг. Все земное покидало меня, и я точно плыл над миром. Нет, Том, я заступлюсь за нашу жизнь. Она не была пошлой. Мы красили скучные будни праздниками, мы берегли заветы церкви, традиции семьи и полка, мы сохраняли русский быт. В нашей жизни был свет.

— Светлого у меня не было, — печально сказал Том. — Я верил в социализм и свободу. Я дожил. Увидал… Глупость… И я пошел к Христу…

— Что же ты думаешь делать?

Не знаю. Теперь делать что-нибудь трудно. Живешь, как в сумасшедшем доме… Думаю — бороться.

— За что?

Том не отвечал. Он сидел в углу, смотрел на незанавешенное темное окно. Дом стоял на пустыре, на окраине Москвы. Ни один огонек не светился за стеклами. Черная беспредельность была за окном. Том точно ответа искал в этой беспредельности.

— За царя, — тихо сказал он. — Я сам дошел до этого. Никто мне этого не говорил. Схема жизни людей должна быть проста. И чем проще она, тем счастливее люди и лучше им живется. Царь Небесный на небе с подчиненными Ему силами, и царь на земле с подчиненными ему народами. Когда будет царь — не будет грызни партий и этой мерзкой мышиной суеты. Тогда можно будет работать. Глупость уйдет.

Том замолчал. Федор Михайлович смотрел, следя за взором Тома, в темноту ночи. О, если бы мама разрешила его сомнения, если бы можно было в критическую минуту жизни, хоть один раз, услышать голос оттуда и получить ответ.

Черная стояла поздняя февральская ночь, уснул громадный дом, и была в нем томящая тишина. Не было ответа.

— А я, — сказал Федор Михайлович, — Том, я не знаю, что делать. Бороться за царя — это я понял бы… Но бороться за социалистов, за Учредительное собрание после всего того, что было… Нет… Не могу…

Седеющая голова упала на руки. Тоска звучала в словах Федора Михайловича. Старый искал совета у малого.

— Том, скажи мне… Что же делать? Ты молод… Ты, как блудный сын, вернулся ко Христу, и тебе открыто больше, чем мне. Скажи мне, неужели идти служить в Красной армии?..

Молчал Том. Все так же напряженно смотрел в пустое незанавешенное окно, точно там искал ответа мятущемуся в тоске и муках Федору Михайловичу. Земля неслась в черную беспредельность. Тих и неслышен был ее полет. Неисповедимы, неведомы пути Божии, и кто может их угадать?!

Тихо сказал Том:

— Свет во тьме светит… И тьма его не объят…