Страница 160 из 175
Автомобиль скоро остановился. Они приехали.
— Погодите одну минуту, — сказал Осетров. Мне надо все у себя подготовить.
Автомобиль застыл на обледенелой улице. Полежаев вслушивался в каждый шорох. Каждую минуту грозила опасность. Убийство комиссара и члена чрезвычайки уже стало, конечно, известно на квартире Коржикова, и нужно было ждать преследования. Во втором этаже тусклым красным огоньком засветилась в окне свеча и сейчас же упала темная штора. Осетров прибежал сверху и принес мягкие ботики и штатскую шапку для Полежаева.
— Оденьте, барышня, — сказал он, — пока так, что ль, на босую ножку, а то на лестнице грязно и сыро.
С Осетровым к автомобилю подошел красноармеец с ружьем.
— Он покараулит покеля, — сказал Осетров. — А то кабы чего не вышло. — Ты, — обратился он к красноармейцу, — ежели кто станет идти, патруль какой или толпа, выстрели вверх, понял?
— Понимаю, — мрачно сказал красноармеец.
— Я останусь тоже при машине, — сказал Полежаев.
— И то лучше, — сказал Осетров.
Он почтительно повел Таню под руку через двор на черную лестницу. Она шла покорно. За это время она так привыкла повиноваться чужой воле, делать то, что ей приказывают, что и теперь она шла, отдавая себя тому, кто ее вел.
— Осторожнее, барышня, еще ступенька, — говорил Осетров. Дверь в квартиру была открыта. Через две темные комнаты виднелась третья, тускло озаренная свечою.
— Вот барышня, я сготовил, что мог. Кушайте на здоровье. Сейчас чайку вам как-нибудь согрею.
Осетров поставил на стол тарелку с хлебом и небольшим куском копченой воблы, затем он открыл ящики громадного комода и стал выбрасывать из него на диван вороха дорогого батистового и шелкового белья, дамские чулки, юбки, кофточки, бальные платья.
— Выбирайте, что по вкусу, — сказал Осетров. — Все одно — бросить придется. Да, не мешкая, и поедем. Будьте спокойны — сюда никто не войдет.
Он вышел из комнаты и запер за собою дверь.
Таня осталась одна в этой большой комнате, тускло озаренной одинокой оплывающей свечой. Она села на широкую низкую постель карельской березы с бронзой, небрежно накрытую голубым, стеганым на пуху одеялом. Платья и белье лежали перед нею на диване и на ковре. На туалетном столике с кокетливым прибором и большим зеркалом, у которого стоял мягкий пуф в виде двух подушек, разрисованных акварелью, печально в грязном медном шандале горела свеча и на тарелке лежало два ломтя старого черного хлеба и кусок вонючей воблы.
«Чья… чья была эта комната? Кто спал на этой постели? — думала Таня, разбирая чужое белье, — чье было все это белье, чулки, платья?».
Вся эта воровская обстановка ее смущала. Ничего не было подходящего для дороги и побега. Все эти нежные, расшитые цветами и узорами прозрачные рубашки не одевали, а раздевали. Сюда тащили то, что годилось для разврата и страсти. От вороха белья шел пряный аромат старых духов. Иные рубашки были ношеные, не стиранные. С кого, когда и где они сняты? Быть может, в таких же подвалах, перед расстрелом?
Маленькие, огрубелые пальцы Тани дрожали. Наконец она выбрала три рубашки, неношеные, показавшиеся ей более скромными, и, осторожно спуская свою длинную рубашку-саван, надела их одна на другую. Приятно охватил исхудалое тело душистый батист и напомнил давно прошедшие времена.
Чулки были тонкие, шелковые, цветные, ажурные с вышитыми стрелами и цветами. Таня надела три пары их и все не могла согреть застывшие ноги. Она обула ноги в высокие сапожки, надела юбки, кофточку, пригладила торчащие волосы, подтянула их черепаховой фебенкой и стала спокойнее. Она взяла кусок хлеба и стала есть… Животная теплота побежала по жилам… Странным сном ей казалась эта комната, воровски освещенная одинокою свечою, с роскошной постелью и разбросанным в безпорядке, сладко пахнущим бельем.
В дверь постучали.
— Можно? — спросил Осетров за дверью.
— Войдите, — сказала Таня.
— Чайку принес вам, — ставя на туалетный столик три чашки с чаем, сказал вошедший Осетров. — Все три вам. Для скорости. Каждая минута на счету. Пейте скорее, и едем.
Чай прояснил мысли Тани. Она уже в полном сознании закутала плечи дорогим оренбургским платком, покрыла их собольим палантином и надела поверх широкий сак из каракуля.
— Одевайте, барышня. Все пригодится. Вам на это жить придется еще, может, сколько годов. А мне ни к чему, — говорил, подавая то то, то другое, Осетров.
По его настоянию Таня поверх всего надела пальто Коржикова и, едва двигаясь, пошла за Осетровым. Он шел впереди и светил на лестнице. На улице все было тихо. Бледный шофер сидел на своем месте. Полежаев и Железкин стояли подле и вглядывались в темноту ночи. Где-то, квартала за три, раздались два выстрела, и все опять стихло. Громадный город притаился и застыл в ночном тревожном оцепенении.
— Наконец-то, — сказал Полежаев.
— Ничего, товарищ, я ей паспорт на всякий случай захватил. И для нас взяты.
— Никто не видал?
— Товарищи знают. Да теперь все равно. — Железкин, ты с нами?
— С вами, Михаил Сергеевич.
— Ну, с Богом!
Это забытое русское слово странно прозвучало в ночной тишине из-под красной звезды, сверкавшей на фуражке. Шофер обернулся и посмотрел на Осетрова.
— Катайте, друже, по Забалканскому к Петергофскому тракту… До Ораниенбаума бензина хватит?
— Должно хватить, — сказал шофер и нажал ногою на рычаг автомобиля.
XXII
Темный город несся навстречу. Автомобиль с тускло светящими фонарями качался и прыгал на выбоинах разбитой мостовой. У казарм шатались люди, слышался пьяный крик. Какая-то женщина то плакала, то ругалась последними словами, отбиваясь от красноармейцев. Чем ближе подъезжали к окраинам, тем становилось безлюднее. На Обводном канале, пустом, без лодок и барок, не было ни души. У Балтийского вокзала проскользнуло несколько темных теней с мешками и котомками, и хрипло и порывисто свистал за высоким забором паровоз. Потом пахнуло свежестью осенних полей, гнилою капустой, мусором, крепким запахом воды, камыша и моря: автомобиль катился по Петергофскому шоссе. Пошли пустыри, каменные верстовые столбы, раскидистые белоствольные голые березы, ивняк глухо шумел по канавам, пахло болотом, показались сады, дачи, белые ворота Сергиевского монастыря, дорога стала лучше, крепче, лужи на выбоинах сверкали белым пузыристым льдом и трещали под автомобилем, потянулись темные деревья парков, дач, пожарная команда, каменный мост над шлюзами, где глухо шумела, низвергаясь водопадами, вода, а влево темнело широким простором Стрельнинское озеро, потом опять были дачи и поля, шоссе обступили кусты и деревья Михайловского и Знаменского парков. Старинные ворота двумя каменными столбами приняли автомобиль, и по обеим сторонам тесно стали деревья парка Александрии. Пахло мхом, елью, сыростью, потом автомобиль запрыгал по выбоинам Петергофской улицы, пошли дачи, дворцы, плац…
Какое все это было знакомое Тане, с детства родное. Свидетели ее игр и шалостей с братом Колей проносились мимо нее. Сколько воспоминаний будили эти темные лиственницы и пихты, эти таинственные ели Петергофских ремизов! Здесь каталась она верхом на маленьком пони с отцом и матерью, здесь они ездили в шарабане, и здесь она ребенком научилась свято чтить Царскую Семью… Образы отца, матери, их лошадей, ее прелестного пони Ральфа, образы брата, как призраки, обступили ее. Их всех покрывал призрак того, кто царил над всеми ними. Образ Царя, образы царей вставали перед Таней, когда она мчалась по шоссе, приближаясь к Петергофу. И все они умерли!
Какое все это было родное и милое!.. Здесь на плацу учились кадеты. Здесь Коля и Таня ходили смотреть, как перебегали кадеты в белых рубахах, как штурмовали они дачу Мурузи… Здесь бывали смотры и Concours hippigues (*-Конные состязания), и через высокие валы и заборы перелетали офицеры на нарядных лошадях. В Троицын день и в день Петра и Павла гулко звенели колокола высокого квадратного коричневого собора, и на плацу, украшенном зелеными гирляндами и пестрыми флагами, появлялись прекрасные полки гвардейской кавалерии. Были праздники, гремела музыка, слышалась песня, а под вечер по улицам в расстегнутых мундирах с алыми лацканами ходили пьяные уланы и конногренадеры, но они не были страшны. Они улыбались простоватыми улыбками, они были славными, добрыми русскими солдатами…