Страница 41 из 59
Отъ тряпья шелъ пряный восточный запахъ розоваго масла и ладана. Лежать было хорошо. Тэджъ ли такъ подѣйствовалъ, или усталость тяжелой ночи и ея волненія такъ повліяли на Колю, но едва улегся онъ, положивъ щеку на мягкія ткани, какъ сами собой закрылись глаза.
«Абеба, абеба! Илиль
бихи лигаба!»,
услышалъ онъ. И не зналъ — было то на яву — Маріамъ запѣла, или такъ ему приснилось. Онъ крѣпко заснулъ.
XVII
МАНТЫКОВА ФАНТАЗІЯ
Коля спалъ долго. Когда крѣпость сна стала ослабѣвать, сквозь дремоту проявились звуки ночи и долго не могъ сообразить Коля, гдѣ онъ находился. Лаяли на деревнѣ собаки. Начнутъ на одномъ концѣ, затихнуть, всею стаею перебѣгутъ на другой, и залаютъ снова. Имъ издалека визгливымъ тявканьемъ отвѣчали шакалы.
Безпокойная была ночь.
Это безпокойство передалось Колѣ. Онъ проснулся и сѣлъ на альгѣ.
Вдругъ смолкли собаки. Точно онѣ услышали что-то и сами стали прислушиваться. Чуть слышные мѣрные звуки и какой-то ровный топотъ шли изъ пустыни. И — пропали.
Наступила минута полной, звенящей тишины. Не визжали шакалы и собаки молчали, должно быть, стоя на околицѣ и напряженно вглядываясь въ лунную ночь.
Коля обулся и вышелъ изъ хижины.
Передъ нимъ серебристая клубилась даль. Мѣсяцъ высоко висѣлъ въ небѣ. Тѣни были короткія. Бананы у церкви казались вылитыми изъ темнаго серебра. Мимо Коли торопливо и озабоченно бѣгали собаки. Изо всѣхъ хижинъ вылѣзали люди и прислушивались къ тому, что дѣлалось въ пустынѣ.
И вдругъ сразу, въ разъ, топнули ноги… и, совсѣмъ не далеко, грозными басами запѣли мужскіе голоса:
— Бурома, буру румъ си! Энъ нигадэ тальха гуйу!
Съ визгливо грознымъ ревомъ, все приближаясь, раздался воинственный кличъ:
— «Иухъ!.. й-йу-гу-гухъ!»…
Поющіе были уже близко, но въ серебристомъ трепетаніи ночи никого не было видно.
Собаки бросились впередъ. За ними за околицу села побѣжали люди. Коля остался у хижины. Онъ напряженно всматривался въ даль, сквозь широко раскрытыя ворота, и вдругъ увидалъ толпу людей. Она быстро приближалась.
Рѣяли въ воздухѣ бѣлыя шамы. Сверкали въ лунномъ блескѣ наконечники копій и насѣчки на щитахъ. Черные люди шли, танцуя, топая ногами, то устремлялись впередъ съ воинственнымъ дикимъ крикомъ, били въ щиты, припадали на колѣно, останавливались и снова шли въ тактъ мѣрной, грубо звучавшей басами пѣсни.
Они вошли въ лунный свѣтъ, стали въ немъ несказанно красивыми, не такими, какъ днемъ при солнцѣ. Коля узнавалъ ихъ.
Справа мрачно и сурово, не принимая участія въ пляскѣ и пѣніи, въ львиномъ вѣнчикѣ на головѣ и въ блистающемъ лемптѣ шелъ старый геразмачъ Банти.
Впереди толпы, выдѣляясь своимъ все-таки, несмотря на загаръ, болѣе свѣтлымъ цвѣтомъ лица, развѣвая надъ головою бѣлой шамою, дико вскрикивая, бѣшено прыгая и танцуя, потрясая ружьемъ, носился Мантыкъ.
Онъ увидалъ Колю и, увлекая за собою толпу абиссинцевъ, съ дикимъ крикомъ
— Иу-йу-гу-гухъ! — бросился на него и едва не задушилъ Колю въ своихъ объятіяхъ.
— Левъ!.. Коля!.. — кричалъ онъ по-Русски… - львище-то какой?!.. Едва несутъ!.. Въ восьмеромъ.
Тутъ увидалъ Коля, что сзади танцующихъ восемь галласовъ несли привязаннаго за лапы къ крѣпкому дереву громаднаго льва.
На площадкѣ, около хижины геразмача его положили на землю.
Женщины принесли большія гомбы тэджа. Всѣ, усталые отъ пляски абиссинскіе ашкеры и галласы, и съ ними Мантыкъ стали жадно пить, а, напившись, опять стали толпою, въ родѣ шеренги, подняли копья, ударили по щитамъ и могучіе голоса, что твой львиный рыкъ, понеслись по пустынѣ, будя дали:
— Бурома буру румъ си, Энъ нигадэ талька гуйу!
И громче всѣхъ пѣлъ, рѣзвѣе всѣхъ въ дикой пляскѣ носился Мантыкъ. Прыгалъ выше всѣхъ, плясалъ неутомимѣе всѣхъ и во всю глотку вопилъ воинственные крики.
— Айгуме! айгуме!
То кидался къ стоявшему у хижины Банти и съ крикомъ:
— Оріа самой гэта! — потрясалъ надъ геразмачемъ копьемъ и пожималъ руку, спокойно стоявшему, словно изваяніе, воину.
Дикая фантазія продолжалась почти до утра. Во время нея опытные абиссинскіе охотники свѣжевали льва и снимали его драгоцѣнную шкуру.
Коля долго стоялъ, глядя на дикую пляску, потомъ ушелъ в хижину и легъ на альгу. Но заснуть не могъ. Все слушалъ пѣсни, крики, топотъ ногъ пляшущихъ людей и, казалось, различалъ среди множества голосовъ лихой, задушевный, ликующій голосъ Мантыка.
XVIII
У ЦѢЛИ
Коля думалъ, что Мантыкъ послѣ двухъ безсонныхъ ночей, волненій охоты, послѣ плясокъ и танцевъ будетъ спать, какъ убитый, и пропадетъ еще одинъ закатъ, когда можно искать кладъ дяди Пети.
Куда тамъ! Едва стало свѣтать — не Мантыкъ, а Коля крѣпко спалъ и Мантыкъ его будилъ.
— Вставай, Коля. Надо идти, пока свѣжо. Путь для тебя нелегкій. Къ вечеру надо быть у креста.
Мантыкъ, свѣжій, бодрый, сильный, только что умывшійся холодною водою, стоялъ надъ Колей.
Въ углу хижины Маріамъ заготовляла корзину съ инжирою, мясомъ и большою гомбою тэджа.
Солнце пробралось сквозь щели двери и золотило ея сѣровато-бѣлую рубашку.
Коля вскочилъ. Онъ былъ здоровъ и окрѣпъ. Онъ живо обулся и подбѣжалъ къ Маріамъ, протягивая ей руку. Маріамъ стыдливо потупила глаза и смущенно подала свою маленькую ручку съ блѣдно-розовою ладонью и тонкими, длинными пальцами.
— Благодарю! Благодарю васъ! — воскликнулъ Коля.
— О! гэта! — она подняла на Колю свои прекрасные темные глаза.
— Чѣмъ я заплачу вамъ?… Я самъ. пока, бѣдный и ничего не имѣющій.
Слезы ясными алмазами заиграли на глазахъ Маріамъ.
— Зачѣмъ меня обижаешь, гэта! — сказала тихо дѣвушка. — Развѣ помочь ближнему не есть величайшее счастіе?
Коля ничего не сказалъ. Онъ нѣсколько мгновеній стоялъ, не спуская глазъ съ дѣвушки. А она опять потупила глаза и смотрѣла въ землю. Она была совершенно спокойна. Ни одна складка на ея красиво подобранной длинной рубашкѣ не колыхалась.
Точно какой-то другой міръ открылся передъ Колей. Міръ чистой христіанской любви. Міръ, гдѣ добро дѣлаютъ, не потому что это выгодно, не по формулѣ: «живи и жить давай другимъ», а по завѣту Христа, гдѣ самую жизнь готовы отдать за ближняго.
— Идемъ, — зычно, отъ околицы крикнулъ Мантыкъ.
Коля выпустилъ руку дѣвушки изъ своей руки и не подумалъ, какъ обыкновенно: «бабскія нѣжности». Онъ сдѣлалъ шагъ къ двери, Маріамъ его удержала.
— Гэта! — услышалъ онъ ея милый и слабый голосокъ. — Гэта!
Коля обернулся. Маріамъ подавала ему корзину съ провизіей.
— Путь далекъ, — сказала она. — Тебѣ надо будетъ подкрѣпить свои силы.
Коля взялъ ея руку и поднесъ къ губамъ. Маріамъ застыдилась, выхватила у него свою руку и, закрывъ ею лицо, убѣжала за занавѣску.
Коля съ корзиной въ рукахъ вышелъ изъ хижины.
Въ свѣтѣ яснаго дня стояли старый геразмачъ Банти, нѣсколько ашкеровъ и съ ними Мантыкъ. Мантыкъ, горячо поясняя свои слова жестами, что-то разсказывалъ Банти. Старый воинъ его внимательно слушалъ. Суровая складка лежала у него между бровей, какъ у стараго льва. Геразмачъ былъ по-домашнему, въ бѣлой рубашкѣ и темной шерстяной шали.
Когда Коля подошелъ къ Мантыку, старый геразмачъ сказалъ:
— Это дѣло бѣлаго съ бѣлыми… Мы не можемъ его судить. Онъ по-иному сказалъ.
— Но вѣдь ты, гэта, видишь, что никакой левъ не растерзалъ москова Николая?
— Это все равно. Это не мое, а ихъ дѣло.
— О чемъ вы говорите? — спросилъ Коля.
— Все о томъ же. О твоемъ миломъ англичанинѣ.
— Ну?
Мантыкъ махнулъ съ досадою рукою и сталъ прощаться съ Банти.
— Идемъ! Послѣ разскажу. Сейчасъ я ужасно какой злой.
Геразмачъ со слугами проводилъ Мантыка и Колю за церковь, вывелъ на тропинку и, показавъ на синѣвшія вдали невысокія горы, сказалъ:
— Минабелла!
До полудня Коля шелъ бодро. Мантыкъ увлекалъ его. Онъ шелъ такъ легко, свободной, совсѣмъ абиссинской походкой. Наступилъ на сухую мимозовую иглу, пріостановился, выдернулъ иглу изъ замозолившейся пятки и сказалъ не безъ гордости.