За чертополохом

— Но как вы достали?

— Проще простого. Выхожу я, полный печали, от японского консула, а у подъезда вьется этакий «гордый профиль». Подходит ко мне.

— За визой ходили?

— За визой.

— Куда?

Я ему и рассказал.

— Зайдемте, — говорит, — в кафе, побеседуем. Зашли мы в «Schwarzer Kater». Расспросил он меня.

— Хотите, — говорит, — за каждую визу по двести марок, и через три часа все будет готово.

— Да вы поддельные визы поставите, — говорю я, — и нас еще арестуют.

— Ничего подобного, — говорит, — напрасно сомневаетесь, наш союз уже сорок пять лет существует, еще при Советском правительстве образовался, работа точная. Мы рекомендательные письма имеем. Какие-какие только визы мы не доставали. Уж на что трудно в Америку или в Сионскую еврейскую республику, и то вопрос только в цене.

Я подумал — траты все равно огромные, я ворохнул уже свой капитал, отчего не рискнуть?

— Посидите, — говорит, — здесь, в кафе, давайте паспорта, и через три часа все будет готово. Верьте, не надую.

Свой паспорт оставил мне в обеспечение. Через три часа все было готово.

— Как же, — говорю ему, — это вы сделали?

— Теперь, — говорит, — все можно. Совесть общественная стала, ну и дороговизна жизни при том. Чиновник-то что получает: гроши. А жить каждому хочется. Вся жизнь из-под полы, ну и визы тоже из-под полы.

Так вот, мой юный друг, надо собираться в путь.

XI

Дальше латвийского городка Маренбурга поезда не ходили. Здесь, на островке среди громадного озера, были развалины стен и круглых башен — остатки сторожевого форта, устроенного на границе Московского государства еще Иваном III, царем Московским. Здесь лагерем со своею гвардией стоял Великий Петр, залюбовался прачкой, стиравшей белье, и сделал ее своей женой, найдя в ней верную подругу, преданную ему и России, — императрицу Екатерину I.

Здесь когда-то был красивый замок баронов Фитингоф и парк вокруг него по берегу озера.

От крепости Иоанновой остались башни, кусок стены и груды серых ноздреватых камней, заросших ивой, кустами калины и маленькими чахлыми березками. От замка ничего не осталось. Все кирпичи, железо давно были растащены, и только громадные липы, буйные заросли сирени и желтой акации и несколько голубых елей среди мелкого соснового леска по берегу озера показывали, что тут было культурное гнездо. Городок, всего в две улицы, был в версте от станции и состоял из тридцати домов фермеров и рыбаков. Впрочем, был и трактир, во втором этаже которого можно было получить комнаты. Несмотря на то, что Латвийская республика существовала уже полсотни лет, а Россия столько же лет как погибла, население говорило по-русски. Здесь была граница, дальше шло «гиблое место», страшное черное пятно на карте, с алой надписью «Чума»…

С сердечным трепетом собрались в этот день на ужин путешественники.

Вечерело. На заднем дворе трактира, под чахлыми вишнями, покрытыми красными кислыми плодами, поставили стол, две скамейки и два табурета и разложили тарелки. Хозяин трактира, старый пастор и местный ко миссар собрались посмотреть на отважных путешественников.

Пастор помнил те времена, когда в тридцати верстах от Маренбурга по направлению к Острову днем и ночью, точно шум моря, гудели человеческие голоса, когда по ночам небо пылало заревом, а с утра тысячи аэропланов носились над Маренбургом. Тогда все население попряталось в подвалы. В Маренбурге стояли английские и латышские войска. Солдаты сходили с ума от ожидания чего-то ужасного. А потом как-то днем в продолжение нескольких часов там слышался грохот взрывов. Было видно, как огненными змеями, вспыхнув, падали аэропланы.

Английский капитан с двумя солдатами пошел на разведку. Он вернулся на другой день, еле живой от отравы. Его солдаты погибли.

— Он пришел ко мне, — говорил пастор. — «Дайте вина, пива, морфия, кокаина, — закричал он и схватился за голову. — Я с ума сойду… Я умру от ужаса! Я был на Ипрских позициях! Я видел бешеные атаки немцев и стрелял по ним из пулемета. Там был враг… Там были живые люди. Здесь — одни мертвецы. Худые, зеленые лица… Большие биваки мертвых людей — мужчин, женщин, детей. И все в мутном призрачном тумане газа… Это ужас! ужас! ужас!»

Всю ночь капитан, стеная, пробродил по берегу озера. Под утро застрелился. Верите ли, господа, — это было в тридцати верстах отсюда, но, когда дул ветер с востока, здесь больше года пахло мертвечиной.

— А что там теперь? — спросил Клейст.

— Я там не был, — сказал пастор. — Вот хозяин Кампар там бывал не раз.

— А вы зачем туда ездили? — спросил у хозяина, присевшего тут же в саду на табурете, Коренев.

— Провожал я туда парнишек. Туда ведь много идет. Оттуда никого.

— Что же там?

— Слыхать: империя Российская. И император там уже второй.

— Откуда же слыхать, когда говорите, что оттуда никого нет? — сказал Дятлов.

— Да вот, видите ли… Ничего и не слышно, а вот ребята сказывают: империя там и вера христианская.

— Вы знаете, — вмешался в разговор пастор, — ведь и меня из-за того пригласили опять и кирху починили. Из-за слухов этих. Ведь тогда, когда повсеместно признали христианство вредным учением, кирху закрыли и меня прогнали. Даже учительствовать не позволили. Рыбаком я стал… Да… А потом слух… Россия жива, и Христос в ней. Было собрание у нас. Бурное! Страсти разыгрались, драка была, решили открыть кирху и восстановить богослужение. И… знаете… полно народом.:

— Я уже разъяснял им всю нелепость этого, — сконфуженно сказал комиссар. — Нет, прут. Подавай им истинного Бога. Страшно без Него на земле. Мы приглашали из Дерпта профессора. Тот читал очень отчетливо, что Бога нет, и все это предрассудок один. Все точно рассказал, как земля, значит, произошла как бы из ничего, как сначала газы были, потом через сгущение стали образовываться материки и воды, как слизь появилась и из слизи амеба, а из амебы дальше, ну и человек тоже. — «Почему же, — кричат, — теперь этого нет, чтобы обезьяна в человека обратилась? Врешь, старый обманщик!» Чуть не побили и профессора-то. Такого натворили… Да…

— Вот вы Курцова допросите, — сказал трактирщик. — Тот и на Финском заливе бывал.

— Да, это верно, — подтвердил комиссар. — Чуть чуму к нам не привез. Пошлите, товарищ, за Курцовым, он, кстати, русский, псковской.

Курцов был парень лет двадцати трех, крупный, беловолосый, широкий.

— Я под самым Кронштадтом был, — заявил он. — Да, во как! Чуть эту самую чуму не получил. Потом в дезинфекции меня два месяца держали. Во как…

— Да разве и теперь там чума? — сказал Бакланов.

— А ты что думаешь? Вишь ты, как дело-то было. Еще при царском правительстве, отец мне рассказывал, там чуму разводили. Кто ее знает, для чего? Не то опыты какие делали, не то царь на всякий случай держал, чтобы против народа пустить, ежели, мол, бунт какой. Да… ну так там на особом форту дохтуры такие жили, лошадей, верблюдов держали, кроликов, и в банках с бульоном эту самую, значит, чуму. Ну вот, как голодный-то бунт был, настигли, значит, этого самого форта-то. Лошадей, верблюдов, того, зарезали и, значит, суп-то этот самый с чумой-то слопали. Ну и сказывают, чуму-то эту самую выпустили, воду заразили, и весь Кронштадт помер. Тихо там стало. Страсть. Я зимой версты на две на лыжах подходил, а войти страшно. Ну как эта самая чума-то накатится… Но только работают там, — неожиданно заключил свою речь Курцов.

— Почему вы так думаете? — спросил Коренев. Он встал от волнения и прошелся.

— А вот почему. Значит, стоял там в развалинах Андреевский собор. Без крестов, значит. О прошлую зиму пошел я туда. Иду назад, солнце заходит. Ну так явственно золотой крест на соборе сияет. Не иначе, как люди поставили.

Все молчали. Было что-то торжественное в этом молчании. Коренев, часто дыша, стоял, прислонившись к обвитой хмелем беседке.

— Вы думаете, — медленно проговорил Клейст, — что русские живы?