Страница 1 из 2
Одиннадцать казачьих войск — одиннадцать жемчужин в блистательной короне Российской Империи. Три городовых казачьих полка — три бурмицких зерна Белого Царя. Донское, Кубанское, Терское, Уральское, Сибирское, Астраханское, Оренбургское, Забайкальское, Семиречен-ское, Амурское и Уссурийское казачьи войска — у каждого своя история, — у кого, уходящая в даль веков, к истокам земли Русской, у кого еще недолгая, молодая жизнь искусственно продвинутых «на линию» полков, — все покрыты неувядаемой славой походов и боев, сражений и побед. У каждого был свой неприятель, свой театр военных действий, свои в песнях воспетые герои.
Три городских полка — Красноярские, Иркутские и Енисейские казаки — три горододержца, хранителя порядка в Сибири, на далеком Сибирском тракте.
Кроме Астраханцев и Красноярцев — я знал их всех. С одними прожил тесною жизнью на протяжении десятков лет, с другими связан годами, проведенными вместе в трех войнах, третьих видал только в лагерях, на ученьях. Всех успел оценить и горячо полюбить.
Казаки приходили на службу на своих собственных, часто доморощенных, казачьих конях, со своими седлами, в своем обмундировании, со своими шашками и, одно время, со своими ружьями и пиками. Как поется в казачьей песне:
Казаки снаряжались дома и вполне готовыми приходили в полки. Юношами-«малолетками» они обучались военному зелу, жили в лагерях, и полковая жизнь им была знакома и не страшила их.
Они не боялись лошади. Конь входил в семью казака, был тесно связан с его бытом. Казаки любили своего коня, как члена семьи, как связь с домом.
Казаки несли воинскую повинность все поголовно, без льгот. В казачьей семье — иотец, идед, и прадед — и, далеко в века уходя, все были воины; служили и старший, и младший брат, и оттого создавалась традиция службы и уважения к ней.
По стенам казачьего куреня висели фотографии тех, кто служил раньше, портреты начальников и героев. О них пели песни казачки, их поминали и знали.
Они сами стали такими. Их закалила в боях на границе история.
Это было очень трудно, дорого и разорительно казакам снаряжаться на службу. От них требовали всё лучших, более рослых и кровных коней, красивого, крепкого, исправного снаряжения. Они стояли наряду с полками блистательной кавалерии Российской, и войсковое, казачье самолюбие требовало не быть ни в чем ниже их.
Я был очень близок с казаками. В молодые годы, младшим офицером, я жил с казаками одной жизнью, ночевал в полевых поездках и на маневрах в одной хате, в поле, на сеновале, сутками был с ними и много с ними говорил, — говорил откровенно, по душе, не как начальник, а как старший брат говорит с младшим.
Я знал родителей многих казаков, говорил с ними.
Я никогда не слыхал ропота, жалоб на разорение, на тяжесть службы.
Молча, в величайшем сознании своего долга перед Родиной, несли казаки свои тяготы по снаряжению на службу и гордились своим казачьим именем.
В них было прирожденное чувство долга.
На смотрах и парадах — им выпадало самое трудное. Лейб-Гвардии 6-я Донская Казачья Его Величества батарея, всегда, по традиции — карьером проходила на церемониальном марше. Карьером пропускали и казачьи полки. Если на маневрах конница переплывала реки — первыми плыли казаки.
Они изумляли своей бесстрашной джигитовкой. Они восхищали легкостью и красотою своего строя, они поражали затейливою игрою заманивающей лавы. Они, по признанию всех иностранцев, видевших их в мирное время, — были единственной в мире, неподражаемой и несравненной конницей.
Красота их мирного полкового быта, с из глубины веков идущими песнями, с лихой пляской, с тесным и дружным товариществом, пленяла. Служить у казаков, служить с казаками было мечтой всех истинно военных людей. Сколько русских героев вошло в казачью историю благодаря службе с казаками. От Ермаковских бояр Строгановых в далекие Иоанновы времена до П. Н. Врангеля в наши мятежные дни.
Писатели и поэты, художники и ваятели, композиторы и танцмейстеры искали у казаков вдохновения.
Пушкин, Лермонтов, Гоголь, гр. Л. Н. Толстой, Шолохов воспели их. Виллевальде, Самокиш и Мазуровский, француз Детайль и немец Рубо оставили нам бессмертные холсты с изображением казаков. Лансере увековечил их в бронзе, французские, английские инемецкие художники времен Отечественной и Освободительной войн увлекались ими. Цезарь Кюи и Троплин им посвятили свои оперы, о них пишут оперы и в Советском Союзе. Их сильная, полная красок, полковая и боевая жизнь пленяет воображение художников всякого рода.
В казачьих полках и батареях была особая, ни с чем не сравнимая красота казачьей удали.
И раньше, и теперь, в великую войну казаки были прославлены и оценены и любимы всеми родами войск.
Раннее утро. Густой туман низко приник к полям, затянул овраги, в полроста деревьев покрыл леса. Темными островами стоят они над белым морем тумана.
Медленно и нерешительно подаются вперед пехотные патрульные цепи. Идут ощупью. Война только что началась, и не обстреляна пехота, наполовину состоящая из запасных. Солдаты бредут, еле передвигая ноги, останавливаются, прислушиваются, тяжело молчат. Никто и не закурит… Впереди неизвестность. И где он, и сколько его, и что надо делать? Чуть повеяло утренним ветром, заколыхались, заходили волны тумана, сзади брызнули солнечные лучи. Вдали, на сжатой ниве, между золотистых копен, показались одиночные всадники.
Пехота замялась. Жутко идти в лесную глушь.
— Вы не могли бы помочь своими казаками?..
В балочке — звонкая команда сотенного командира:
— Сотня, готовься к пешему строю… К пешему строю — слезай!
Как на ученье в мирное время.
Очень жидкая казачья цепь. Будто на охоте — облава. Идут быстро, согнувшись, наперевес несут винтовки, — легко так. Ближе и ближе к лесу, презирая свист и чмоканье пуль, разрывы шрапнелей, не оглядываясь на тех, кто упал, сраженный пулею. Вошли в гущу и исчезли в ней, как лани идут, без шороха ишума, скользят между кустами.
Встала и смело пошла за ними навстречу смерти пехота. Зашумела густыми целями по лесу.
Лето 1916 года. Бои на Стоходе. Его берег, крутой и высокий, стеной спадает к воде. Стоход течет в несколько рукавов среди зеленых болотистых лугов, между перелесков и островов кустарника.
Пехотная бригада подошла вплотную к лугам, и нет силы поднять дальше цепи. Страшит болото; где нельзя окопаться, страшат водные пространства рукавов Стохода. От командира пехотной бригады телефон к начальнику Казачьей дивизии:
— Не поможете ли своими казаками поднять наши цепи? Наша атака захлестнулась.
Кубанцы — две сотни и с ними пулеметы на вьюках. Серые черкески, за спинами алые башлыки, черные бараньи шапки с красными тумаками, алые бешметы и погоны — ничего «защитного». Развернулись широкою лавою, целый полк прикрыли. Впереди на нарядном сером коне командир сотни, еще дальше впереди на гнедом коне командир дивизиона. Как на смотру — чисто равнение. Легко по луговой мокрой траве спорою рысью идут горские копи, не колышутся в седлах казаки. Прошумели по кустам и перелескам, прошли сквозь пехотные цепи. Им навстречу немецкие батареи открыли ураганный огонь, застрочили кровавую строчку пулеметы, котлом кипит огонь винтовок — чистый ад с Любашевского берега… Казаки перешли в намет, скачут через протоки Стохода, алмазными брызгами сверкает вода из-под конских копыт. Все скорее и скорее мчится казачья лава — двести человек на тысячи немцев. Реют алые башлыки… По брюхо в воде бредут кони через главное русло. Стих огонь немцев, в их рядах замешательство, слишком непонятно-дерзновенна казачья атака.