Единая-неделимая

Из деревянных дощатых балаганов слышались звуки трактирных органов, скрипки, гармоники и пианино. Женские голоса визгливо пели шансонетки и русские частушки.

Оттуда в темноту ночи выбегали пестро наряженные арфистки, звенел деланный смех, доносились поцелуи и визги.

От больших трактиров шел пьяный гам, нестройное пение, крики, вопли и шум драки. Там дежурили полицейские в. белых кителях с длинными полами и с желтыми револьверными шнурами.

И странно было подумать, что пройти одну версту от этого шума и блеска огней, — и будет тишина темной ночи, звезды в небе и бесконечная, бескрайняя, безлюдная степь.

В ту самую осень, когда Димитрий был первый раз в морозовском саду, он шел с отцом и дедом с ярмарки к своей телеге, и у ярких, гудящих органами балаганов наткнулись они на помещика Морозова.

Морозов шел в белой фуражке на затылке, в расстегнутом кафтане, обнимая одною рукою пестро одетую женщину с большими глазами, а другою ведя под руку другого, сильно пьяного пана в черном котелке на затылке.

— Р-расшибу! — кричал барин в котелке.

— Шик, блеск, иммер элеган… — пел Морозов, — и пустой карман!..

Девица продолжала жалобным тонким голосом:

Ах, если б не карман с дырой, Он был бы мой герой!

Отец Димитрия снял, проходя мимо Морозова, шапку и сказал потом, снисходительно улыбаясь:

— Загуляли, Николай Константиныч. Должно, хорошо урожай продали.

VI

Все это были блестки на ровном поле однообразной и скучной слободской жизни. Но сколько накопилось их за время детства и отрочества Димитрия!

Теперь Димитрий прощался с этою слободской жизнью и, стоя в степи, прощался и с самою степью.

Кто знает, что будет в будущем марте?

Тяжело было думать о том, что надо идти и о чем-то просить молодого паныча Морозова.

Он знал теперь его хорошо, завидовал ему и почему-то ненавидел его крутою, беспощадною ненавистью.

На морозовском дворе служил конюхом их же тарасовский мужик — Финоген. Называли его в слободе и в экономии Винодеем. У Винодея был сын Иосиф — Иоська. Иоська был одних лет с Димитрием. Они вместе учились в школе, и Димитрий часто ходил через степной бугор на морозовский двор к разбитному и веселому Иоське.

1 сентября — праздник псовой охоты. В Константиновке собирались окрестные мелкотравчатые. С морозовского, не видного со степи двора, укрытого краем балки, ранним утром неслись звуки медного рога. Ему вторили лай, визг и завывание собак.

Димитрий бегом сбежал в балку и остановился у ворот. Он не узнал морозовского двора. Всегда пустой и сонный, с вяло бродящими по нему собаками, с тишиною, нарушаемой лишь стуком ножей на кухне или бранью девушек в прачечной, он жил теперь шумною жизнью. В левом от ворот углу сбилось в плотную стаю штук восемнадцать пестрых собак. Белые, в желтых и черных отметинах, с задранными кверху гонами, на низких ногах, связанные попарно смычками, они толпились, осаживаемые Винодеем и Иоськой. Иоська сидел на невысоком плотном пегом коне, на казачьем седле и злобно кричал, щелкая длинным тяжелым арапником:

— Я вас! Стерьвы полосатые…

Собаки осаживали от гневных окриков Иоськи и от ударов арапником, садились на зады, поднимали кверху головы и завывали, взвизгивая.

На Иоське была серая барашковая шапка и распахнутый на груди темно-зеленый кафтан, подпоясанный алым кушаком. Винодей, в таких же шапке и кафтане, звонко трубил в прямой медный рог. Он сидел на рыжем поджаром донце. На черном ременном поясе у него висел блестящий кинжал. Каждый раз, когда он звал в рог, собаки под Иоськой приходили в неистовство, начинали выть, визжать и кидаться во все стороны, и Иоська злобно щелкал арапником и дико кричал:

— Я вас! У, язви вас мухи! Разрази вас гром!

У крыльца несколько парней держали лошадей и видких борзых собак, тех самых, что в то печальное утро окружили тесною стаею старого пана Морозова.

Димитрий знал лошадей. Сколько раз видел он их на конюшне, когда Винодей и Иоська их чистили. Но никогда не видал он их такими нарядными в седельных уборах, такими блестящими и живыми.

Широкий и низкий, старый арабский жеребец Морозова, вишнево-гнедой, с черной, тонкой гривой и хвостом трубою, был поседлан черкесским седлом с серебряным в чернь набором. Он сердито рыл переднею ногою землю, косился большими глазами по сторонам и временами фукал, раздувая широкие ноздри. Высокую рыжую кобылу с коротким хвостом, поседланную дамским седлом с кривыми луками, водили по двору. Она не желала стоять. В стороне держали смирного белого киргиза под маленьким английским седлом. Старый повар суетился с горничным подле телеги с еще не запряженной лошадью. Он укладывал посуду и свертки в бумаге.

Димитрий стоял у ворот. Ему тогда было двенадцать лет. Все поражало его великолепием картины, и он не спускал с нее глаз. Он видел, как на крыльцо вышли пан, пани и тот самый паныч, с которым была неприятная встреча в саду. Пан помог пани сесть на рыжую лошадь и сел сам, легко перенеся в седло свое полнеющее тело. Паныч вскочил на маленького киргиза и лихо проскакал по двору к Винодею.

— Винодей, — крикнул он хозяйским голосом, — с Ореховой начнет, а?

— Там видно будет, — хмуро, храня охотничью тайну, сказал Винодей.

— А назьми и сурчины (Лисьи норы), Винодей, забили?

— Усе ночью обошли. Теперь ей никуда не податься.

— Значит, будет лиса! Мальчик поскакал к амазонке.

— Мама! Мама! Лисицы будут! Винодей назьми ночью забил, а там, я знаю, лисовин с лисою жил.

— Готовы, что ль? — барским басом спросил Морозов.

— Готовы, ваше превосходительство, — ответили Винодей и Иоська, снимая шапки.

Морозов принял от хлопца сворку со скулившими борзыми, надел через плечо, намотал конец на руку, снял шапку и перекрестился.

Его примеру последовали Винодей и Иоська.

— Ну, ни пуха, ни пера! В час добрый!.. Антоныч, — обратился он к повару, — полудничать будем на меловом овраге у Криницы. Знаешь?

— Знаю, ваше превосходительство.

— Бегунки туда подашь для генеральши.

Кучер Аким, подававший собак Морозовой, откликнулся:

— Понимаю. Шарика запряжем.

— Валяй хоть и Шарика.

Морозов попустил повод вишневому жеребцу и широким проездом, колыхая полное тело, поехал впереди всех к воротам. За ним Морозова, паныч, Винодей и Иоська с гончими.

Димитрий бросился за ними. Охотники ехали шагом, но у лошадей был такой широкий ход, что Димитрию приходилось бежать, чтобы поспевать за охотой.

Обогнули высокие сараи хлебных складов, проехали мимо кошар, где пряно пахло овечьим стойбищем, поднялись по узкой и пыльной дороге из балки и выехали в степь.

— Эге! Вон и Святослав Михалыч доспевает, — сказал Морозов.

От хутора Кошкина, просторною рысью на могучем коне, ехал казачий полковник в белом кителе и лихо надетой на седеющие кудри белой фуражке. Две борзые — большой красный густопсовый (Густопсовая — длинношерстная борзая) кобель и серая хортая (Хортая — гладкошерстная борзая) английская сука — рыскали подле его лошади. Немного поодаль от него на толстом станичном приплодке (Приплодок — здесь, молодая лошадь из станичного табуна) волчьим наметом скакал казак с крупным и красным лицом и маленьким носом картошкой. Худая собака пестрого окраса и неопределенной породы бежала подле его лошади без сворки, поглядывая на своего хозяина.

— Николай Кискенкиныч, — крикнул фамильярно Винодей, — и Тебеньков убрался. Своего мериканского Рамзая в проминаж на охоту взял.

— Ах, Тебеньков, Тебеньков!.. Ты, Barbe, непременно должна с ним познакомиться. Это замечательный человек. Ископаемый какой-то.

Степь сверкала умирающими красками золотой осени. Ни облачка не было в небе. Тихо плыли паутинки и подымались вверх, незримым гонимые течением. Гулко стучали по чернозему копыта скачущего Тебенькова, и красиво, не колыхаясь, точно плывя над бурьянами, где едко пахло полынью, подкатил казачий полковник.