Выпашь

— Повод вправо!.. Вправо повод!.. — раздавались голоса. Солдаты давали дорогу своему командиру. Уже поравнявшись с головою второго взвода, Петрик увидал рослого гнедого Магнита. Ферфаксов ехал на нем рядом с Кудумцевым на маленькой белой казенной монголке.

— Штабс-ротмистр Кудумцев, — догоняя офицеров, строго сказал Петрик. — Вы почему не на своей?

— Мои лошади обе больны, Петр Сергеевич, — не принимая официального тона, быстро ответил Кудумцев. Это была неправда. Еще вечером Петрик видел, как вестовые Кудумцева водили по двору прекрасного чистокровного Ихтиозавра и нарядную легкую англо-туркменскую Джемму. Кудумцев с бичом стоял на дворе. Он любовался лошадьми. Оне были совершенно здоровы и весело прядали и играли.

Ложь в понятии Петрика никак не совмещалась со званием и достоинством офицера.

Она его поразила, он не нашелся что сказать и хмуро проехал вперед.

Кудумцева он никак не понимал. Как часто и раньше в чистой и открытой душе Петрика поднималось возмущение против его старшего офицера. Но он всегда молчал.

В Кудумцеве было противоречие всему, что учил и исповедывал Петрик. Образованный, окончивший Кавалерийскую Школу конник, тонкий знаток езды, спортсмен — как часто он «пасовал» в сложной манчжурской обстановке перед Кудумцевым.

"Кто он? — Анатолий Епифанович Кудумцев?" — Петрик знал по послужному списку офицера, что он сын мелкого помещика одной из центральных Российских губерний.

Он слышал от Старого Ржонда, что мать Кудумцева была цыганка из табора. От нее у него темная смуглость сухого гладко обритого лица, длинный овал и черные смелые глаза. От нее и страсть продавать, покупать и менять лошадей. Сколько раз выпрашивал себе Кудумцев отпуск, или командировку за лошадьми и ехал в Монголию, в Тибет и Туркестан. Его Джемма приведена из Аулие-Атинской казенной конюшни, из-под самого Ташкента. За Ихтиозавром, по совету Петрика, Кудумцев в прошлом году ездил в Москву, на аукцион скаковых лошадей. У него был два года тому назад широкий монгол игреневой масти. Солдаты шептали, что это священная лошадь какого-то монгольского хутухты и что Кудумцев ее украл в монастыре. Это «украл» было так ужасно, что Петрик не допрашивал Кудумцева, боясь узнать правду. Эта лошадь очень скоро пропала у Кудумцева.

Кудумцев ездил не так изящно, как Петрик, но Петрик не мог не признать, что ездил он смело, отлично. Он никогда, на каких бы то ни было тяжелых переходах, не набивал спины лошади и сидел свободно и ловко… С пятнадцати лет в седле и походах! Когда Петрик был чинным кадетом: — "кадет на палочку надет", дразнила его Алечка Лоссовская — и был мушкетером у своей прелестной королевны, Кудумцев испытал все тяготы войны и похода. Гимназистом пятого класса классической гимназии Толя Кудумцев бежал из родительского дома в Манчжурию на китайскую войну. Казаком-охотником одного из Забайкальских полков он сломал весь поход до Пекина. Он научился говорить по-китайски, стал нужным и остался в Манчжурии вольноопределяющимся в охранной страже.

Рядовым, а потом унтер-офицером он пробыл всю Японскую войну, имел солдатский Георгиевский крест. После войны держал экзамен на офицера и, прослужив короткое время в драгунском полку, вернулся в Манчжурию в Пограничную стражу. Он с нею сроднился.

Но повадки, «манеры» Кудумцева были не офицерские. Он, подлаживаясь к солдатам, распускал их. Петрик редко слышал, чтобы солдаты называли его: "ваше благородие" — они его никак не титуловали. За глаза и Петрика и Ферфаксова называли "их высокоблагородие", "его благородье" — или — «барин», или "командир"…

Кудумцева звали просто: Толя… "Толя приказал"… "Толя говорил… "Толя уехал"…

Сотня по команде Петрика остановилась подтянуть подпруги и оправиться.

Светало. Приблизившиеся горы казались грозными и недоступными. Предрассветный ветерок холодил сквозь рубахи. По сибирскому обычаю сразу засветилось десятка три костров. Приобретшие сибирские навыки пограничники приготовились "чаевать".

В медных котелках быстро закипала вода.

Петрик видел, как Кудумцев сидел на корточках против унтер-офицера Похилко и они оба следили за котелком и о чем-то дружески болтали. Кудумцев, смеясь, пальцем толкнул Похилко в грудь и тот, не удержав равновесия, упал с хохотом на спину.

Петрик не мог и не умел так обращаться. Он любил солдат, вероятно, больше, нежнее и глубже, чем Кудумцев, — но у него в этой любви была и некоторая брезгливость. Петрик мог спать с ними — на маневрах и походе — вповалку, — но это по нужде. Между ними стояла стена прошлого барства. Между ними был комфорт кадетского корпуса и училища и роскошь их Мариенбургского полка. У Петрика было собрание, "Общество господ офицеров" со сложными, веками установившимися традициями, — и туда доступа нижним чинам не было. Душа Петрика была закрыта для солдат и, Петрик это хорошо чувствовал, — солдатская душа была от него тоже закрыта. Петрик был в замкнутой офицерской касте, и в Манчжурии он из нее не вышел. Кудумцев был вне касты: он был одно с солдатами. Он ими не брезговал, ходил с ними купаться и в баню и спал с ними, не считая это себе в заслугу.

И Петрик не мог определить, хорошо это или худо? Нужна каста — или товарищество?

И сейчас, на привале, он лежал в стороне от сотни, на пригорке, на сыроватой от росы траве. Сзади него сидел на камне Ферфаксов. Они не участвовали в кипучей энергии солдат, бежавших к ручью за водою, раскладывавших костры.

Кудумцев осторожно, полами кителя придерживая горячий котелок, дымящийся паром, сопровождаемый Похилко, несшим в чистой тряпице краюху черного хлеба, подошел к Петрику.

— Петр Сергеевич, чайку?..

"Аа, помириться хочет… Замазывает", — подумал Петрик.

Вестовой Петрика, стоявший неподалеку с Одалиской, вывязал из вьюка жестяную, эмалированную кружку и мешочек с сахаром и подал Петрику.

— Садись, Анатолий Епифанович. Спасибо. Байдалаков!.. — обернулся Петрик к вестовому, — там в передней кобуре есть фляга, подай ее… Присаживайся, Факс.

С ромом будет лучше. Не так дымною горечью отзывает.

— А по мне, — сказал Кудумцев, — с дымком еще вкуснее… Похилко, режь командиру хлеба.

Ферфаксов подошел со своею кружкою. Кудумцев плескал мутный чай из котелка по кружкам.

— Сахару, господа, положено. Кому мало, добавляйте своего.

Байдалаков поставил в траву фляжку и холщовый мешочек с сахаром. Похилко кривым ножом, упирая краюху в грудь, резал хлеб.

— Самое вовремя, ваше высокоблагородие, — говорил он. — Солнышко восходит.

Слепящее, огневое солнце поднималось из-за щетины густого леса, покрывавшего горы.

ХI

В предгорьи, где большая китайская деревня Даянельтунь живописно раскинулась в зелени садов, широкая дорога — вдоль нее тянулся на кривых серых столбах телеграф — повернула к железной дороге. У въезда в деревню оставили взвод при вахмистре дожидаться судебного следователя. В телеграмме было указано, что следователь приедет сюда. Дальше вел сотню Ферфаксов. Он знал дорогу на Шадринскую заимку.

Ферфаксов, сын священника, окончил Иркутское военное училище, недолго служил в пехоте, потом, лет шесть тому назад, по любви к лошади и влечению к кавалерийской службе, перевелся в пограничную стражу. Он был страстным охотником.

Пешком, то один со своим Берданом, легавым, умным псом, то с кем-нибудь из солдат, чаще всего с унтер-офицером Похилко, он исходил все леса "Императорской Охоты". Ему случалось свалить изюбря и верст восемь тащить его на себе до ближайшего китайского поселка. Рослый, крепкий, сильный, с большим медно-красным бронзовым, покрытым вечным загаром лицом без усов и бороды, с добрыми, собачьими глазами — он с первого появления в Ляо-хе-дзы Валентины Петровны влюбился в нее, что называется "по уши" особой «пажеской» — ничего себе, все ей отдающей — любовью. Для него не было большей радости, как суток трое исходить по лесам и горам, в мечтах "о ней" и подстрелить ей хорошего козла, или набить фазанов. Он принесет их — всегда с черного хода на кухню, вызовет Таню: — "передайте барыне", — и исчезнет, спрячется где-нибудь вне казармы, чтобы не видеть своего божества и не слышать ее благодарности. Иногда Таня подшутит и, догадавшись, кто ее вызывает на кухню, скажет Валентине Петровне — и та выйдет сама. Всегда нарядная — то в европейском платье из Петербурга, то в японском кимоно, то в китайском дорогом халате. Золотистые волосы завиты. От красивых полных рук нежный запах духов идет. В улыбке открываются ямочки на нежных щеках. С нею впрыгнет Ди-ди. Станет жадно обнюхивать охотничью справу Ферфаксова и возбужденно повизгивать — дичь чувствовала. Как тогда смутится и покраснеет Факс! В собачьих его глазах блеснет слеза. Горячие спекшиеся губы едва коснутся «божественной» руки… Кажется, умереть готов за нее.