Выпашь

Что-то знакомое было в этом простом скуластом русском лице. Волосы — коричнево-темные, гладкие, пробитые сединой, были расчесаны на пробор посередине и сзади завязаны узлом. Синие губы были скорбны. Где-то, когда-то и мельком — иначе запомнил бы Петрик это лицо — он видел такую женщину. И у ней на посиневшей шее висела красная удавка. Безстыдно обнаженная грудь и живот были желто-шафранного цвета и ударяли в синь. Горящие перед нею свечи бросали беглые тени и увеличивали необычное, страшное впечатление.

Нижняя часть тела и внутренности лежали на постели, на лоскутном одеяле. Оно все было пропитано кровью.

Несколько долгих минут все стояли, молча, в каком-то трепетном оцепенений и не сводили глаз с лица этой мертвой женщины.

— Ну те-с, — прервал общее молчание следователь. — Для меня дело совершенно ясное. Мы имеем перед собою преступление совершенно особого характера. Я бы сказал — религиозно-садическое. Тут кто-то хозяйничал сластолюбиво и страстно.

Кто-то, ненавидящий Христа и презревший смерть и убийство…

— И этот кто-то несомненно был русский, — сказал спокойно Кудумцев. Его одного не поразила страшная необычайность всего, что было на заимке.

— Почему ты так думаешь? — быстро и резко сказал Ранцев.

— Потому что только в Русскую анархическую голову могло влезть столько вкуса в убийстве. А… мертвая "богородица"!.. И он с удавкой на шее… Он-то, поди, еще и молился ей, когда она его давила… А потом кто-то третий — и, я уверен, интеллигентный третий — и ее задавил, разделал, поставил и свечи зажег… Поди, и еще кого молиться заставил. Темна, Петр Сергеевич, человеческая душа… А русская душа трижды темна.

— И я… мы… этого третьего найдем! — горячо сказал Петрик.

— Никогда ты его не найдешь… Таким людям сам дьявол помогает.

— Но если это русские?.. Судя по тому, что свечи, положим, толстые — не догорели, и суток не прошло, как они ушли отсюда. Просмотрим, обыщем леса.

Опросим всех, кого найдем… Они не могут исчезнуть.

— И все-таки исчезнут!

— Так, так, ротмистр… Ваш план совершенно правильный. Оставьте мне фельдшера и взвод, и, может быть, какого-нибудь грамотного солдатика, и я с ними произведу опись и необходимую выемку. А тем временем приедут и другие судебные власти, — говорил следователь.

Его страх прошел. Профессиональный интерес глушил брезгливость и ужас. Он стоял перед таким делом, о котором будут говорить не меньше, чем о деле Дреллиса. Но там было еврейское ритуальное убийство и мешаться в него было опасно, здесь было садически-мистическое убийство, какая-то грубая религиозно-распутная драма, какая-то секта, но уже секта русская — и приобщить свое имя к ее раскрытию было куда как заманчиво. Как жаль, что это так далеко — и сюда не приедут корреспонденты. Вся либеральная пресса его смаковала бы! Такое убийство так кстати теперь, когда еще не затих шум Дреллисовского дела.

— Отыщите их, господин ротмистр! — говорил он Ранцеву. — Это же ваш долг! Их так легко найти. Они же тут русские, а русских тут не должно быть.

— Конечно, мы их найдем, — сказал глубоко взволнованный Ферфаксов. — Я эти места отлично знаю. Тут нет больших поселков, а в лесу каждый след заметен.

Раскинем лаву и осмотрим лес.

Петрик вышел из страшной фанзы. За ним вышли Кудумцев и Ферфаксов. Петрик оставил вахмистра, фельдшера, писаря и взвод при следователе, приказал унтер-офицеру Похилко быть за вахмистра. Он, и правда, решил раскинуть лаву и обыскать лес.

Звонко и наигранно бодро он скомандовал:

— Сотня! по коням… Садись.

Сам сел на Одалиску.

Но раскидывать лаву не пришлось.

ХV

Точно в ужасе от святотатственного убийства Божий день померк. Далекие громы грохотали, приближаясь. Ясное, голубое небо стало черным от дымных бурых и черно-синих туч. Над лесом сверкала молния.

Петрик приказал надеть холщовые плащи. Люди в ожидании дождя и грозы как-то сразу нахохлились. Их лица были голодны и сумрачны. Обеденное время прошло, а они еще не обедали.

Разосланные обыскать Драконову падь люди возвращались. Их доклад Петрику был одинаков. Нигде не было никаких следов.

Сотня стала вытягиваться в колонне рядами по узкой дороге, выводившей из пади.

Петрик хотел было рассыпать ее в лаву, но понял, что это немыслимо. В лесу было совершенно темно. Длинные яркие молнии на мгновение слепили глаза и потом точно черная стена становилась перед ними. Лошади шли тупо и неохотно. Они были некормлены. Шел пятый час дня. Несомненно было, что их захватит гроза и ливень.

Надо было думать о ночлеге. Петрик и думал теперь о нем. Ночевать на заимке? Там и места для всех не хватило бы, да и ночевать среди трупов страшного и непонятного преступления куда как не хотелось, — и Петрик упрямо сжимал ногами Одалиску, заставляя ее подниматься по узкой кремнистой дороге.

Большие дубы простирали над ним ветви. Приходилось нагибаться, проезжая под ними.

При блеске молний вдруг появлялись густые папоротники, росшие между стволами.

Таинственной казалась их красивая перистая зелень.

Гром приближался и как-то сразу, неожиданно, загрохотал над самыми головами и пошел грозно перекатываться из долины в долину, двоясь и троясь, отраженный эхом.

Казалось, горы обрушивались и валились кругом, дубы трещали. Солдаты снимали фуражки и крестились.

С трудом достигли вершины. Дорога стала мягкой и шла между дубов и вязов, полузаросшая травой. Перевал был небольшой. Сейчас же начинался крутой спуск.

Едва достигли его, как стремительный вихрь налетел на горы. Он зашумел дубравами, сорвал листы, больно ударил сорванной веткой в лицо Петрика. Холщовые плащи мотались за спинами солдат, как крылья. Лошади останавливались и старались стать хвостами к ветру. Колонна сбилась в кучу. С новым раскатом грома хлынул потоками дождь. Точно какие-то обширные водоемы опрокинулись в небе. Молнии сверкали сквозь ливень. Лица солдат казались мертвенными и зелеными. Все промокли в мгновение ока. Петрик чувствовал, как неприятно липли к его телу обтянутый аммуницией китель и рейтузы. В сапогах хлюпала вода и текла ручьями со стремян.

Рыжая Одалиска стала черной. Белые монголки при свете молний дымились голубоватым паром. Ветер хлестал струями воды и, казалось, пробивал ее сквозь тело. Фуражки на солдатах обратились в грязные темные блины. Все почернело, потеряло краски и форму.

Перед Петриком вместо дороги был бурно несущийся стремительный поток. Вода шумела и скрежетала гальками. Лошадь не шла вперед.

Этот скат горы был безлесный. Черной была внизу пропасть. И вдруг в низине, и, казалось, где-то очень глубоко, сквозь дождевые потоки засветилось лучистое, желтое пятно, потом другое, третье. Широкие ряды китайских окон каких-то больших построек показались там, куда шумящим ручьем шла дорога.

Петрик повернулся к Ферфаксову.

— Факс, — сквозь громы и шумы дождя, крикнул он. — Ты не знаешь, что там такое?

— Я никогда не знал, что подле Шадринской заимки есть китайцы. Может быть, это так кажется.

— Кой чорт, кажется, — грубо крикнул Кудумцев. — Если тебе кажется — перекрестись.

Он ударил наотмашь плетью своего монгола, но тот не пошел и, круто повернувшись на заду, едва не сбросил всадника.

— А, дьявол! — рявкнул Кудумцев, поводьями заставляя повернуться заартачившуюся лошадь.

— Сотня! За мной! — спокойно скомандовал Петрик и дал мягко шпоры Одалиске.

Выезженная школьная лошадь поджала зад, вытянула вперед тонкие ноги и осторожно ступила в несшиеся серебряными водопадами волны потока.

Совсем смерклось. Обрываясь и скользя по гладкой гальке, Одалиска безстрашно спускалась туда, где все ярче и ярче разгорались освещенные изнутри бумажные окна китайских фанз. За командиром сотни на фыркающих и храпящих конях потянулись солдаты.

Дождь хлестал не переставая. В глубине пади ветер не так был заметен. Громы катились, удаляясь. Молнии вспыхивали реже. В их свете становилась видна широкая поляна, и на ней черные высокие стены с башнями по углам — точно средневековая крепость, с громадными воротами, — обычная архитектура большого ханшинного завода.