Largo

— Я готов всегда дать вам удовлетворение, — негромко сказал он.

— Вы его мне и дадите, — так же негромко сказал Петрик и, обращаясь к Бражникову, небрежно сказал.

— Да… в самом деле… Lа fеmmе nе prеtе раs роur lе сhеval… А завтра такая страшная охота.

И, церемонно раскланявшись, он медленно и спокойно пошел из столовой.

Офицеры, сидевшие с Портосом, заметили, что между ним и Петриком что-то произошло. Что только благодаря офицерской сдержанности и того и другого не было нанесено взаимных ужасных оскорблений и дело не дошло до драки, но произошло что-то очень тяжелое, что может быть искуплено только кровью. Но расспрашивать Портоса они сочли неделикатным и несвоевременным. В конце концов что было? Порывистость "движений Петрика и странность оборонительного жеста Портоса, да интонация голоса и взгляды — непонятно жгучие, с одной стороны, и подло трусливые с другой. Оскорблений ни словом, ни действием не было" — значит, — как будто "инцидент исчерпан". Была какая-то страшная ссора, вспыхнувшая мгновенно и так же мгновенно притушенная.

"Ну и черт с ней", — подумал Бражников.

— Какая муха его укусила? — небрежно сказал он, обращаясь к Портосу.

— Возможно… муха ревности, — в тон ему сказал Портос.

— Ревновать может тот, кто может любить… а Петрик…. он кроме полка, службы и своей кобылы никого любить не может.

— А как же волосы — золото… Неужели отдавалась эта профессорша? — спросил, сладострастно улыбаясь, Посохов.

— Когда-нибудь другой раз я доскажу… Пойдемте помогать Малютину. Парчевский что-то ослабел и плохо ему вторит. Эй! Филипп Иванович! вина! — богатырски на всю столовую крикнул Портос и притворно покачиваясь, пошел к группе офицеров, певших у пианино.

XLVIII

Петрик по веревочной просмоленной дорожке, лежавшей в коридоре и заглушавшей его шаги, прошел мимо карточных комнат, где играли при свечах на трех столах и откуда раздавался крикливый с кавказским акцентом голос полковника Дракуле, открыл стеклянную дверь и вышел на деревянное крыльцо.

Вдруг налетевшая на него буря сменилась полным штилем. На душе было спокойно и крепло решение: убить Портоса.

Петрик по низким и широким деревянным ступенькам крыльца спустился в цветник и без фуражки, с обнаженной головой, пошел через него в замковый парк, бывший за широкой песчаной дорогой, где обыкновенно строились перед охотами.

Туман стал гуще. Шел пятый час дня, а казалось — надвигались сумерки. В аллее каштанов, между сплошною стеною разросшихся кустов жасмина, жимолости и калины, где кое-где краснели пучки увядающих сморщенных ягод, на шесть шагов ничего не было видно. С тихим шорохом падали с листьев водяные капли. Под ноги попадались зеленые колючие шарики конских каштанов. Дорожка едва заметно спускалась к озеру. Петрик увидал его темные воды лишь тогда, когда вплотную подошел к нему. Туман низко навис над водою и озеро казалось безконечным. Недвижно стояли камыши и точно из темно-коричневого бархата сделанные артиллерийские банники, торчали их метелки… Темнозеленые трехгранные, похожие на огурцы, плоды ирисов зеленели у берега. Вода застыла, как постное масло.

"Судьба!"… — думал, остановившись над озером, Петрик. — "Судьба отдала его мне в руки… Да, конечно… дуэль… Какой негодяй?!" — прошептал он. — "Какой подлец!.. И все врет…. Хвастает… Не может того быть, чтобы госпожа наша начальница… божественная… Алечка Лоссовская, недостижимая дивизионная барышня… королевна детской сказки Захолустного Штаба изменяла своему мужу… этому милому, доброму профессору"…

Заложив руки за спину, Петрик медленно пошел вдоль озера.

"Партийный… Сначала человек входит в партию, отрицающую честь и благородство… все эти… буржуазные предрассудки… Без Бога… Как же без Бога-то? Нет… его просто убить надо… И не благородно оружием, но задушить, задавить подлеца… как преступника… Но… он офицер…

Перебивая мысли, сбивая его с их нити, слышались слова… "Золотые волосы… аромат… Распустишь, покроешь лицо"…

Как бы судорога пробегала по всему телу и хотелось сейчас побежать назад и при всех схватить за горло и душить пальцами, пока не сдохнет.

"Как противно было видеть на его лице этот подлый страх. Страх на лице офицера!.. Партийного!.. А все-таки офицера!.. Да… неизбежно — дуэль… Завтра все по команде, по правилам… Но тогда — Суд чести… и придется объяснить, что говорил штабс-капитан Багренев… И потом дуэль… Смерть на дуэли… Это почет… Пушкин… Лермонтов… И этот негодяй и подлец — равную честную смерть?! Да никогда! Просто — приду к нему и скажу — вы, Багренев, изменили присяге, вы вошли в партию, вы говорили гадости про одну, известную вам, святую и чистую особу — вы негодяй и подлец, и я вас убиваю — и застрелить, как поганую собаку! Пусть потом суд и возмездие — он исполнит свой долг офицера и рыцаря-мушкетера!.. Такова судьба…. И если дуэль, то — на смерть… Я и фехтую и стреляю лучше его… Долле мне сказал- "не убьешь"… Посмотрим?"..

Петрик обошел кругом озера и вернулся в каштановую аллею. Все перебивали его настойчивые мысли об убийстве Портоса воспоминания о том, что говорил Портос о "божественной".

"А если правда?.. Она его любит!.. О, какой же тогда он трижды подлец!".

Вся та страшная жгучая ненависть, что постепенно накоплялась с той ночи, когда они шли по набережной Невы от нигилисточки, и Петрик спросил, в партии ли Портос, и тот ему не ответил, овладела теперь сердцем Петрика и отравила ему и Поставы и радость завтрашней лихой и смелой охоты.

Он вернулся в замок в темноте. В столовой ярко горели лампы. Столы были накрыты свежими скатертями. Сто двадцать приборов было расставлено по длинным столам. Трубачи раскладывали по пюпитрам ноты. Высокий толстый капельмейстер совещался с красивым штаб-трубачом. Офицеры собирались к столам.

Школьным маршем встретили трубачи начальство школы.

Петрик со своего места сразу заметил, что Портоса не было. Он не пришел к обеду. Его прибор, стоял пустой. Должно быть, боялся… Чуял свою смерть.

Петрик старался быть непринужденно веселым. Он то разговаривал со своими соседями, то прислушивался к тому, что говорилось за штаб-офицерским столом, то слушал прекрасную игру трубачей.

И сквозь все это точно сквозила неясная мысль: "Надо убить… убить, как собаку."

XLIX

"Тай-та-ри… та-рам-та-тай"… где-то далеко за плотиной и винокуренным заводом, возле конюшень, проиграли на охотничьих рогах школьные трубачи призывную фанфару, и им отозвались из местечка от лазарета другие: "там-та-ри там та-та-тай".. И уже близко из парка против палаца проиграла третья пара.

По старинному, из королевской, аристократической Франции идущему обычаю от замка к замку такими фанфарами оповещать о сборе на охоту, в Школе осведомлялись офицеры о том, что час настал. В столовой растревоженным ульем гудели голоса пивших чай офицеров. Сегодня они были особенно взволнованы, возбуждены и шумны.

Петрик вышел на крыльцо. Точно после вчерашнего дня в природе была сделана какая-то волшебная перестановка декораций. От тумана не осталось и следа. Высокое, бледно-голубое небо по-осеннему было чисто. Туман ночью спустился вниз, лег блестящею росою и повис алмазными каплями на листьях деревьев. Все блистало и горело огоньками под лучами еще невысокого солнца. Парк стоял во всей прелести и пестроте осеннего убора. За вчерашнею завесою тумана вдруг пожелтели и ударили в светлое золото березы, листья каштанов стали тонкими и прозрачными, и по дубу точно кто провел темной сепией. Виноград на ограде стал малиновым и горел огнями, обремененная росою, точно серебром перевитая, трава пожухла и, путаясь, никла к земле.

В недвижном воздухе была разлита такая радость, что черные мысли покинули Петрика и лютая ненависть и презрение к Портосу на время были позабыты.

Он снова увидал необычайную красоту Божьего мира и нежную прелесть Поставского парка и, с молитвою в душе, заколдованный, завороженный свежим, ясным осенним утром, стоял на крыльце и чистыми, все подмечающими, всему радующимися глазами смотрел во все стороны, отдаваясь охватившему его тихому счастью.