Largo

Лисовский сконфуженно посмотрел на Петрика. Не принято как-то было открывать эти нежные стороны солдатской души перед офицером, да еще в "холостом"-то полку, где чего не видал и не слыхал Лисовский за время службы.

— Припасена, — сказал он, не зная, как обернется дальше разговор и на всякий случай стараясь сгладить его какой-нибудь шуткой.

— Подарок везешь?

— Купил платок шерстяной из тех, что надысь вы мне давали.

— А что подаришь на свадьбу?

— Колечко хотел купить, как с охот возвернемся живы-здоровы.

— А что бы ты хотел ей?..

Лисовский не понял Петрика.

— Чего изволите, ваше благородие? — сказал он и повел Одалиску из конюшни.

Петрик пошел с ним.

Широкое военное поле казалось розовым в лучах восходящего солнца. Вдали темнела Лабораторная роща. На линейке Николаевского училища строились юнкера.

Так все это было далеко от маленькой деревни Витебской губернии, откуда был Лисовский. Из-за рощ авангардного лагеря, из-за оврага от Главного лагеря доносился дробный треск барабанов и игра маленьких флейт. Ничто не напоминало тишины Витебских лесов.

— А изба у вас готова? — допрашивал Петрик.

— Хорошую избу, родители писали, поставили в летошном году. Тесом крытая, о двух срубах.

— В ней и жить будете?

— В ней…

— Слушай, Лисовский… Ну вот, представь себе… Ну, чтобы, понимаешь, — полное благополучие…. Чего бы ты хотел?

Они шли, спускаясь к деревянному мосту через овраг у Константиновского училища. Лисовский не понимал, к чему клонит его «барин», и молчал.

— Ну вот, оженились, — стараясь говорить по-мужицки, говорил Петрик, — приехали, огляделись. Чего не достает?.. Чего бы вам обоим хотелось… В хозяйстве… Лошадь есть?

— Будет и лошадь, — сказал Лисовский. Он все боялся какой-то ловушки со стороны офицера. Хотя и не такой его благородие, — а все таки. Кто их, «господ», разберет!

— Чего же не достает? Чего желаете вы с невестой иметь в своем молодом хозяйстве?

— Коровы у нас нет, — хмуро и нерешительно сказал солдат.

— А почем у вас коровы?… Только отличные коровы?

— На Вздвиженье, 14-го сентября, у нас по соседству большая бывает ярмарка. Скота много пригоняют… Целковых за восемьдесят хар-рошую можно корову купить, — улыбаясь сказал Лисовский.

— Слушай, Лисовский… и знай… если она возьмет сегодня первый… даже второй, скажем, приз… Твои сто рублей… Посылай — пусть купят к свадьбе корову… На память о полку… и о ней…

— За что жаловать изволите, ваше благородие… Да это вы… так… поди… шутейно….

— Что ты, Лисовский!

Они, молча, поднимались по пыльной дороге, шедшей по косогору к церкви 1-й гвардейской дивизии. Их сапоги были одинаково пыльны и мягко позвякивали шпоры. Их лица разделяла странная в капоре голова лошади. Чуть похрапывала Одалиска, прислушиваясь к командным крикам на линейке главного лагеря. Впереди, зеркальным блеском, горело Фабрикантское озеро, отражая поднявшееся солнце.

Лицо Лисовского было смущено. Рука под подбородком лошади дрожала.

— Помилуй, Господь, — чуть слышно сказал он. — Не убиться бы вам сегодня…

XXXIV

Когда Петрик с Лисовским и Одалиской пришли на круг, конюшня была еще почти пустая. В ней стояло всего шесть лошадей офицеров, приехавших на скачки из провинции. Хорошо устроив Одалиску и навалив ей в денник выше колена соломы, Петрик вышел на поле.

Еще в будничном своем скучном и грязном, после вчерашних дождей, виде было скаковое поле. Но везде работали люди. Артельные полковые подводы с песком, с гирляндами зелени, с дерном, с шестами разъезжали по полю и по дорогам, ведущим к скаковым павильонам. Солдаты засыпали черные лужи песком, натыкали свежих березовых веников в валы препятствий, развешивали по шестам, наставленным вдоль дороги, идущей от полустанции «Скачки» к трибунам, гирлянды свежей зелени, вешали большие флаги на Царской беседке и на боковых павильонах.

Скупое Петербургское солнце, то проглядывало на лоскутах синего неба, то скрывалось за набегавшие тучи. Подувал свежий, напористый, не холодный ветер и нес запах морской воды с залива.

К пяти часам все изъяны были исправлены и скучные своею пустотою трибуны на пустом поле приняли праздничный вид. По бокам препятствий реяли большие квадратные желтые флаги. Дорога широкой песчаной лентой шла к царскому павильону. От Красного села на подводах, верхом и пешком, тянулись команды трубачей.

Трубачи расстанавливали пюпитры у финиша скачек и старший капельмейстер, собрав полковых капельмейстеров, обсуждал с ними программу и назначал, какому полку какой играть марш.

Конюшня была полна. Многим уже не хватило места, и на лугу подле конюшни вестовые держали лошадей в поводу.

Петрик весь день провел с донским есаулом Поповым, приехавшим на скачки с Австрийской границы. Они обошли круг, запомнили все выбоины и топкие места, потом долго сидели на лавочке подле конюшни, наблюдая за праздничным преображением скакового поля. Есаул был любитель спорта и лошади, что называется чистой воды. В нем не было сентиментальной любви к лошади, как у Петрика. Лошадь есть лошадь — он затратил на нее большие деньги, и она должна ему вернуть их с лихвой. Он был прекрасный наездник и природный знаток лошади и он умел выжать лошадь. Он скакал везде, где это позволяла ему служба: в Ростове и в Варшаве в Пятигорске и Новочеркасске, и теперь привел своего гнедого Балтазара завода княгини Хилковой в Красное на Императорский приз. И приз для него был прежде всего деньги, — и большие деньги, на которые можно купить кобылиц и завести на далеком хуторе маленький завод чистокровных лошадей… Его Балтазар был в великолепном порядке, и узкоглазый калмык, вестовой Попова, глядел за ним, как за принцем. Это был один из сильнейших конкурентов Одалиски. Попов знал всех лошадей, скакавших с ними, и каждую и каждого ездока разобрал до последней косточки. Он высоко ставил Петрика и его Одалиску — на первое, или на второе место — и это льстило Петрику.

— Вы как же, штабс-ротмистр, — говорил есаул, покуривая папироску из черешневого чубучка, — из каких будете, разобрать не могу, из «спорьсменов», или просто офицер — рубаха парень?

— А что вы называете спортсменами?

— Спорьсмены… а вот, к примеру корнет Ясинский, или барон Позен — вы их спросите, как они поведут — они тебе такой ахинеи наплетут — уму непостижимо, чисто арабские сказки — и все наврут, напутают, чтобы тебя с ума сбить. Потому, штабс-ротмистр, очень важно знать, что у твоего соперника на уме. Иной на скачке, со старта, сорвет, понесет, сломя голову, — эва, думаешь, дурак какой, а ничего не дурак. Это он нарочно, заприметил, что твоя лошадь заносистая, горячая, ндравная, так это он, в своей-то будучи уверен, — тебя сломать хочет. Мы с вами в больших шансах и мне интересно потому знать, как мне на вас смотреть? Спорьсмен вы, или нет? Можно вам верить?

— Я — офицер, — со скромною гордостью сказал Петрик.

— А как поведете? — поворачивая к нему загорелое, смуглое, широкоскулое голое лицо, спросил есаул.

Уже приходили специальные скаковые поезда и, останавливаясь у платформы, выпускали пассажиров. По усыпанной песком дороге, между зеленых гирдянд и шестов с Русскими флагами пешком и на извозчиках собиралась публика. Петрик увидал Валентину Петровну. Она ехала на извозчике с Яковом Кронидовичем. Петрик заметил легкую огромную плоскую шляпу цвета старой слоновой кости, перехваченную широкой бархатной лентой блеклого серо-голубого цвета. Пучок ярких алых роз красовался на ней. В этой светлой раме поразительно нежным, девственно прекрасным показалось ее лицо. Петрик поклонился им, но ни она, ни Яков Кронидович не заметили его, заслоненного толпою, лошадьми, гирляндами и флагами. Сердце Петрика сжалось от приступа чистой, святой любви. В голове зазвучала та прекрасная музыка, в звуках которой она ему так запомнилась.

— Знакомых приметили… У меня… никого… — вздохнул есаул. — Так как же поведете-то?