Страница 1 из 3
Петр Николаевич Краснов
«Мы пойдем впереди с красными флагами»…
I
Въ домѣ генерала Наумова неспокойно. Старый генералъ ходитъ взадъ и впередъ большими твердыми шагами по обширному кабинету и «бурчитъ» недовольно подъ носъ. Генеральша моложавая женщина съ серебристо-сѣдыми волосами, не покидаетъ своей кушетки, дочери Нелли и Долли, дѣвочки 12 и 14 лѣтъ, притихли. Сегодня Вовикъ заявилъ отцу, что онъ бросаетъ училище Правовѣдѣнiя и идетъ вмѣстѣ съ шестью товарищами на ускоренные курсы Пажеского корпуса.
Вовику всего 17 лѣтъ. Онъ еще не военнообязанный. Тамъ, можетъ-быть, пока онъ подросъ бы, кончилась бы и эта война. Тогда, куда угодно…
Въ душѣ Наумова разладъ. Любовь къ сыну, здоровый эгоизмъ отца борется съ чувствомъ патрiотизма. Еще вчера, в обществѣ другихъ генераловъ и сановниковъ, генералъ громилъ «оставшихся въ тылу», призывалъ к патрiотизму, говорилъ, что всѣ, всѣ до одного, должны взять винтовку и идти защищать родину. Самъ въ большой залѣ клуба вспоминалъ ружейные прiемы и кричалъ команды до тѣхъ поръ, пока удушье не захватило его и онъ не закашлялся. Да, то для другихъ… Пожалуй, онъ самъ бы пошелъ, если бы здоровье ему позволило, но Вовикъ!!..
Вовикъ, красавецъ-юноша, стройный, пылкiй, мужественный. Аполлонъ въ доспѣхахъ Гермеса. Онъ не можетъ оставаться равнодушнымъ зрителемъ, когда всѣ идутъ на войну.
— Ты понимаешь, папа, и ты, милая мама, поймешь, — говорилъ онъ вчера, и его голосъ ломался, а на лицо безъ признака усовъ и бороды то набѣгалъ пурпуръ волненiя, то сбѣгалъ, — идутъ всѣ русскiе люди. Князь Гагаринъ записался первымъ, потомъ Селивановъ, потомъ я…
— Эхъ, поторопился…
Папа, но пойми же, родинѣ нужны офицеры. Мы молоды, сильны, хорошiе гимнасты, намъ легко дается военная наука, и мы принесемъ пользу родинѣ.
— Ты бы о матери подумалъ, — тихо шепчетъ генеральша, и слезы текутъ изъ ея глазъ.
И въ ней ужасный разладъ… она такъ понимаетъ сына, такъ восхищается его порывомъ, такъ горячо любитъ и уважаетъ его за это… Да, уважаетъ маленькаго Вовика, того самаго Вовика, который такъ еще недавно совершенно безпомощный спалъ въ колыбелькѣ, котораго она крестила на ночь… И вотъ въ Вовикѣ проснулся рыцарь и герой.
— Ты, мама, сама не то думаешь, что говоришь…
И онъ цѣлуетъ мать.
— Вѣдь еще вчера ты, мама, говорила, что стыдно сидѣть въ тылу теперь, помнишь, вернувшись изъ театра, ты разсказывала, какое тяжелое впечатлѣнiе произвела на тебя масса мужской молодежы, переполнявшей театръ… Ты вѣдь, милая мама, горячая патрiотка, я знаю, ты все готова отдать, чтобы только Россiя побѣдила…
— Что же, — улыбаясь сквозь слезы, говоритъ мать, — ты хочешь, чтобы я и сына, единственнаго сына, отдала въ жертву войнѣ!
Молчанiе… Бубнитъ генералъ, ходя взадъ и впередъ по гостиной, и Нелли и Долли смотрятъ большими полными восторга и любви глазами на брата.
II
Ахъ, что это было за время! Волшебное время любви, восхищенiя, нѣжности, тонкаго ухаживанiя другъ за другомъ!
Рубашка, подтянутая бѣлымъ ремнемъ, шаровары и высокiе сапоги, все это такъ шло къ Вовику. Онъ сталъ будто выше ростомъ, стройнѣе, мужественнѣе. А когда онъ уходилъ изъ отпуска и мать заботливо расправляла складки шинели у него на спинѣ и смотрѣла, чтобы все было по формѣ, она такъ любовалась и такъ гордилась имъ.
А въ душѣ!?.. Пресвятая Богородица проститъ ея прегрѣшенiе. Она, отдавшая Сына Своего Iисуса Христа на крестныя муки, она пойметъ ея молитвы и услышитъ ихъ. Въ душѣ она молилась, чтобы война окончилась раньше, чѣмъ Вовикъ будетъ офицеромъ…
Она, и Нелли и Долли ходили провожать ихъ пажескiй батальонъ в лагери, онѣ должны были тысячи разъ повторять, что ихъ рота, рота Вовика, была лучше всѣхъ, что они отлично маршировали, что они настоящiе русскiе солдаты.
Это лѣто 1916 года съ рѣдкими отпусками на дачу, съ тихими вечерами по субботамъ въ палисадникѣ у цвѣтущихъ и благоухающихъ клумбъ табаку и душистаго горошка, буйнымъ букетомъ бѣло-розовыхъ, темно-лиловыхъ, пунцево-красныхъ цвѣтовъ протянувшагося къ скамейкѣ и плетеному креслу, это лѣто было волшебное, лѣто такой полной любви, такого восторженнаго поклоненiя Вовику, что онъ чувствовалъ себя окрыленнымъ, сильнымъ и могучимъ.
И въ такомъ настроенiи онъ вышелъ въ офицеры.
Полки волновались и шумѣли. По вечерамъ въ казармахъ говорились рѣчи, и страшное слово «измѣна» змѣею шевелилось въ сердцахъ многихъ простыхъ людей.
Искали правды и не находили. Не вѣрили никому… Правда, что мы проданы нѣмцамъ? Правда, что кругомъ измѣнники, что хотятъ заключить теперь же миръ и отдать Россiю на поругнiе? Правда ли, что нѣмецкiе принцы приiѣзжаютъ свободно въ Петроградъ и узнаютъ всѣ наши секреты?
Искали правды у этихъ молодыхъ безусыхъ прапорщиковъ. Неужели они — вся молодость, порывъ и благородство — они обманутъ?
И не вѣрили имъ…
По угламъ ходила темная молва. Приходили и уходили люди, и никто не зналъ, кто они и откуда?
Слово «товарищъ» звучало ласковымъ призывомъ и непонятною сердечною тревогою наполняло солдата. Не «братцы», не «молодцы», не «ребята», а товарищи, и казалось, что-то особенное творится, размягчается душа, и тѣло становится способнымъ на подвиги.
Не хотѣлось заниматься. Тянуло на улицу, на разговоры, слушать, что говорятъ, говорить самому, передавать чужiя хорошiя слова… «Мы сами!»
«Самъ народъ, черезъ своихъ избранниковъ долженъ править», «министерство, отвѣтственное передъ народомъ».
Въ ротахъ разбивались на партiи и боязливо молчали на тревожный вопросъ приходящихъ людей — «что же, товарищи, съ нами или противъ насъ?»
А дома, недовольный, бубнилъ генералъ. Онъ слушалъ восторженные разсказы Вовика, смотрѣлъ на его оживленное лицо, полное вѣры въ сознательность мысли, и говорилъ ворча:
— А самоокапыванiю вы учите?
— Но, папа… Гдѣ же? Вѣдь мы занимаемся на Морской и Благовѣщенской, на площади Марiинскаго театра не окопаешься…
— Гм!.. гм!.. Многiе тамъ окопались и основательно окопались… Ну, а можетъ твоя рота или тамъ твой батальонъ делать перебѣжки версты на четыре и не терять направленiя и выравнивать цѣпи?..
— Но, папа… Мы не пробовали…
— Гм!.. гм!.. Да, вотъ мнѣ вспоминается, — и старикъ испытующими глазами смотритъ въ лицо своему сыну. — Въ турецкую войну это было… Да… ну замялся одинъ батальонъ. Колонной шелъ, подъ огонь попалъ, ну гранаты тамъ стали рваться, шрапнель… Да… А Скобелевъ увидалъ… «батальонъ, стой! На плечо! Шай на краулъ!» И пошелъ прiемы дѣлать подъ огнемъ, да поправляетъ, кто не такъ сдѣлаетъ, кричитъ… А потомъ и повелъ… Такъ пошли, будто и огня турецкаго нѣтъ…
Вовикъ молчитъ… Да, пожалуй, его рота не сдѣлаетъ этихъ прiемов подъ огнемъ.
— Вотъ, погоны сняли… Чести никому не отдаютъ, что же, хорошо это?
— Но, папа… Отданiе чести — это пережитокъ крѣпостного права. Это остатокъ того времени, когда офицеръ былъ бариномъ, а солдатъ слугою. Теперь всѣ равны, всѣ товарищи!
— То-то! Товарищи! А въ противогазахъ вы ходите, бѣгаете? Ручныя гранаты бросать практикуетесь?
— Милый мой папа, неисправимый ты фронтовикъ, Николаевскiй служака — вѣдь у насъ не только противогазовъ нѣтъ, у насъ нѣтъ ни лопатъ, ни поля, гдѣ учиться, ружей не на всѣхъ хватаетъ…
— Нехорошо, Вовикъ… Нехорошо! Какъ же вы пойдёте въ атаку? Какъ же пройдете вы сквозь стѣну заградительнаго огня?
— Но, папа! Если нужно, мы пойдемъ впереди съ красными флагами!