Страница 95 из 100
ЭПИЛОГ
Настала пора продолжить нить той мысли, которую мы оборвали в конце девятой главы. Там мы пришли к заключению, что кинозритель грезит не на всем протяжении фильма; в связи с этим, естественно, возникает вопрос о том, как он воспринимает смысл фильма. Хотя вопрос этот касался непосредственно темы девятой главы, его рассмотрение не стоило продолжать там, где это было в некотором отношении преждевременным. Только теперь, после того как мы закончили исследование внутренней механики фильма, у нас возникла возможность и даже необходимость уяснить себе этот практически самый главный вопрос: чем же ценен опыт, приобретаемый нами посредством кино?
Несомненно, что большую часть материала, который поражает и волнует кинозрителя, составляют картины внешнего мира. И этот примат зримого неразрывно свя-
* Глава печатается с некоторыми сокращениями.- Прим. ред.
зан с невниманием к тому, что мы обычно считаем важным. Впечатляемость сцен, добавленных при экранизации пьесы «Пигмалион», в которых режиссер, пренебрегая ее моралью, сосредоточивает интерес на мелких случайностях, намного превышает некоторые моменты блестящего диалога - его заглушают пустяки.
С точки зрения эстетики кино некоторое ослабление значительности главной мысли пьесы является лишь достоинством ее экранизации. Придерживаясь внешней оболочки вещей, фильм как бы становится самим собой.
Можно было думать, что тем самым фильмы отвлекают зрителя от самого существенного в его жизни. Именно на этом основании Поль Валери не признает кино. В его представлении кино - это «внешняя память, наделенная механическим совершенством». И он обвиняет фильмы в том, что они побуждают нас подражать манерам населяющих экран призраков - тому, как они улыбаются, как убивают или размышляют. «Какой же смысл остается в этих действиях и эмоциях, взаимосвязи и монотонные вариации которых я вижу на экране. Я теряю вкус к жизни, потому что жизнь уже не означает ничего другого, кроме как походить на них. Я знаю будущее наизусть»'. Стало быть, по мнению Валери, показывая лишь внешние стороны внутренней жизни человека, кино почти принуждает нас копировать первые и отказаться от последней. Жизнь исчерпывается внешними проявлениями и подражанием и тем самым теряет своеобразие - единственное, из-за чего стоило бы жить. Как неизбежный результат возникает скука*. Иными словами, Валери убежден, что исключительная привязанность кино к внешнему миру отвлекает нас от всего умственного, что его тяготение к материальным фактам мешает нам жить духовной жизнью - ее душит наша полная погруженность в экранное изображение внешней жизни. Кстати, Валери не единственный писатель, выдвигающим подобные доводы. Жорж Дюамель тоже сетует на то что кинокартины не дают ему думать, о чем ему хочется
* Несмотря на столь суровый приговор кинематографу, сама Валери тонко ощущает поток материальной жизни, что очевидно, например, в его прелестном описании улиц и каналов Амстердама. Он понимает и то, что зримые формы нельзя постичь полностью, если не отбросить значения, обычно служащие для их распознавания; а сама идея постижения зримых форм ради них самих представляется ему довольно привлекательной
«подменяют собой мои мысли» [ 2 ] , и ближе к нашим дням Никола Кьяромонте упрекает фотографию и кино в том, что они заставляют нас «смотреть на мир абсолютно со стороны». Или, по его же выражению, «глаз камеры предлагает нам невероятную вещь: мир, дезинфицированный от сознания» [ 3 ] .
Однако подобные утверждения имели бы почву только при условии, что верования, идеи и нравственные ценности, составляющие нашу внутреннюю жизнь, сохраняли бы и сегодня то же господствующее положение, какое они занимали в прошлом, и вследствие этого были бы не менее самоочевидны, мощны и реальны, чем события внешнего материального мира - источника впечатляющей силы кино. Тогда мы были бы вправе обвинять кинематограф в том, что он отчуждает нас от высших из доступных нам целей. Но так ли обстоит дело? Можно ли действительно утверждать, что отношения между внутренним миром и физической реальностью остаются одинаковыми во все времена? Фактически за последние три или четыре столетия они претерпели глубокие изменения. Здесь представляют особый интерес два таких изменения: во-первых, ослабление власти общих верований над человеческим разумом и, во-вторых, неуклонный рост престижа науки. Заметьте, что эти два взаимосвязанных процесса - уже фигурировавшие в девятой главе в качестве факторов, обусловливающих наши представления о «жизни как таковой»,- решительно опровергают доводы Валери. Когда верования теряют свою силу, человеку нелегко найти пищу для духовной жизни;
поэтому ее примат, на котором настаивает Валери, остается пустым звуком. И наоборот, когда под влиянием науки материальные компоненты нашего мира приобретают большую силу, тогда предпочтение, отдаваемое им в фильмах, пожалуй, правомернее, чем ему кажется. Быть может, вопреки мнению Валери, прямой и короткий путь к неуловимому содержанию внутренней жизни, постоянное присутствие которой он принимает безоговорочно, вообще не существует? Быть может, путь к нему, если он все же есть, лежит через постижение внешней оболочки реальности? Быть может, кино - это ворота во внутренний мир, а не тупик или дорога в сторону?
Однако с ответами на эти вопросы придется повременить. Разрешите начать с самого начала - с описания интеллектуального ландшафта современного человека.
Интеллектуальный ландшафт
«Руины древних верований». Начиная с девятнадцатого века практически все выдающиеся мыслители, независимо от различия их методов и воззрений, сходятся на том, что некогда широко распространенные верования - те, которые человек впитывал всем своим существом - и которые охватывали жизнь в ее целом, -неуклонно теряют свою силу. Все они не только признают самый этот факт, но и говорят о нем с убежденностью, явно обоснованной внутренним ощущением, как будто эту ломку ограничительных норм они чувствуют всем своим телом.
Достаточно будет привести лишь несколько высказываний на эту тему, первых, что приходят на ум. Ницше, каким он предстает в своем труде «Человеческое, слишком человеческое», убежден, что религия отжила свой век и что уже «никогда горизонт жизни и культуры не будет ограничен религией» [ 4 ] . Впрочем, более поздний Ницше делает попытку восстановить ее угасающие силы, ) предлагая заменить отвергнутое христианство религией антихриста. А разве Конт, объявив религию достоянием прошлого, не предложил сразу же принять вместо нее культ разума? (Le roi est mort! Vive le roi! *) То, что бездоказательно постулирует Ницше, Уайтхед излагает в стиле врача, изучающего температурную карту больного. «Средняя кривая отмечает устойчивое снижение религиозного тонуса» [ 5 ] - читаем мы там, где говорится об ослаблении влияния религии на европейскую цивилизацию. Фрейд со своих позиций рассматривает это явление как обнадеживающий симптом. Он называет религию универсальной иллюзией человечества и, нимало не смущаясь, сравнивает ее с детским неврозом. «Исходя из этой концепции, можно предсказать, что отход от религии должен с роковой неизбежностью произойти в процессе роста и что сейчас мы находимся как раз в его средней стадии» [ 6 ] .
А Маркс и его приверженцы рассматривали религию как часть идеологической надстройки, которая неизбежно рухнет с уничтожением классового господства.
Когда религия теряет свою силу, обычно ослабевают и общепринятые представления в таких смежных «мир-
Король умер, да здравствует король! (франц.).-Прим. пер.
ских» областях, как нравственные устои и обычаи. Многие мыслители убеждены в том, что культурные традиции вообще приходят в упадок; что у нас уже нет безоговорочно признаваемых духовных ценностей и нормативных принципов.