В разреженном воздухе

Всю оставшуюся ночь и большую часть следующего дня Бек пролежал на льду, незащищенный от нещадного ветра, оцепеневший и едва живой. Он не помнил, как Букреев приходил за Питтман, Фокс и Мэдсеном. Не помнил он и того, как утром его нашел Хатчисон и счистил лед с его лица. Он оставался в коматозном состоянии больше двенадцати часов. Потом во второй половине дня, по какой-то невообразимой причине, свет проник внутрь безжизненного мозга Бека и к нему вернулось сознание.

«Вначале мне показалось, что я сплю, — рассказывал Бек. — Придя в себя, я подумал, что лежу в кровати. Я не чувствовал ни холода, ни какого-либо неудобства. Я повернулся на бок, открыл глаза и сразу увидел свою правую руку, торчащую прямо перед лицом. Тогда я понял, что ужасно обморожен, и это вернуло меня к действительности. В конце концов я очнулся настолько, чтобы уразуметь, что попал в дерьмовую ситуацию и на помощь рассчитывать не приходится, а лучшее, что я могу сделать, — это помочь себе сам».

Несмотря на то, что Бек ничего не видел правым глазом, а левым был в состоянии различать окружающее приблизительно в радиусе метра, он начал движение прямо против ветра, сделав правильный вывод о том, что лагерь находится именно в том направлении. Стоило ему ошибиться, и он бы немедленно свалился вниз со стены Кангчунг, до края которой было всего десять метров в противоположном направлении. Приблизительно через полтора часа он наткнулся на «неестественно гладкие, голубоватые камни», которые оказались палатками четвертого лагеря.

Мы с Хатчисоном находились в нашей палатке, прослушивая радиопереговоры с Робом Холлом на Южной вершине, когда в палатку, запыхавшись, вошел Берлесон. «Доктор, нам очень нужна ваша помощь! — кричал он Стюарту еще из-за двери. — Хватит заниматься чепухой. Только что пришел Бек, и он в плохом состоянии». Онемевший от известия о чудесном воскрешении Бека, обессиленный Хатчисон выполз наружу в ответ на призыв о помощи.

Он, Этанс и Берлесон разместили Бека в незанятой палатке, затолкали его в два спальных мешка, положили туда же несколько бутылок с горячей водой и дали ему кислород. «В тот момент, — признается Хатчисон, — ни один из нас не думал, что Бек переживет эту ночь. Я едва смог нащупать пульс в его сонной артерии, это был пульс умирающего человека. Он был тяжело болен. И даже если бы он дожил до утра, я не мог представить себе, как мы будем его спускать вниз».

К этому времени три шерпа, которые ушли наверх, чтобы спасти Скотта Фишера и Макалу-Го, вернулись в лагерь вместе с Макалу; они оставили Фишера на выступе, на высоте 8300 метров, заключив, что спасти его нет возможности. Однако, увидев, что Бек вернулся в лагерь после того, как его оставили умирать, Анатолий Букреев не пожелал раньше времени считать Фишера мертвым. В 17:00, при усиливающемся урагане, русский направился вверх один, чтобы попытаться спасти Скотта.

«Я нашел Скотта около семи часов вечера, может быть в семь тридцать или в восемь, — говорит Букреев. — Было уже темно. Ураган был очень сильный. Кислородная маска была на лице у Фишера, но баллон был пуст. Рукавиц на нем не было; руки были полностью обнажены. Молния пуховика была расстегнута и плечи открыты, одна рука торчала наружу. Я не мог ничем помочь. Скотт был мертв». С тяжелым сердцем Букреев прикрыл лицо Фишера рюкзаком, словно саваном, и оставил его на том выступе, где он лежал. Затем он забрал фотоаппарат Скотта, его ледоруб и любимый карманный ножик, который позже Бейдлман отдаст девятилетнему сыну Скотта в Сиэтле, и начал спускаться в бурю.

Ураган, разгулявшийся в субботу вечером, был даже сильнее того, что накрыл седловину в предыдущую ночь. К тому времени, когда Букреев вернулся вниз в четвертый лагерь, видимость упала до нескольких ярдов, и он с трудом нашел палатки.

Впервые за тридцать часов вдохнув баллонный кислород (благодаря экспедиции IMAX), я впал в мучительный, судорожный сон, несмотря на шум, производимый свирепо хлопающими на ветру палатками. Вскоре после полуночи, когда мне привиделся ночной кошмар об Энди — он падал вниз вдоль стены Лхоцзе по свисающей веревке, требуя от меня ответа, почему я не удержал ее второй конец, — меня вдруг разбудил Хатчисон. «Джон, — кричал он сквозь рев урагана, — меня беспокоит наша палатка. Как ты думаешь, она выдержит?»

Я с трудом всплывал из глубин тревожного сна, подобно тому как утопающий человек поднимается на поверхность океана, и мне потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, почему Стюарт так взволнован: ветер разорил половину нашего укрытия, и оно неистово сотрясалось от каждого последующего порыва ветра. Несколько шестов были опасно наклонены, и в свете моего налобного фонаря было видно, что два основных шеста, казалось, были близки к тому, чтобы упасть и лишить палатку главной опоры. Сильные порывы ветра заполняли пространство внутри палатки мелкой снежной пылью, покрывая все изморозью. Никогда и нигде до этого я не попадал в такой сильный ураган, даже на ледяном щите Патагонии, имеющем репутацию самого ветреного места на планете. Если бы палатка развалилась раньше, чем наступило утро, нам было бы не избежать беды.

Мы со Стюартом собрали наши ботинки и всю одежду, а затем разместились с подветренной стороны палатки. Усевшись напротив поврежденных шестов, в последующие три часа, несмотря на предельную усталость, мы сопротивлялись урагану, поддерживая истерзанный нейлоновый купол так старательно, словно наши жизни зависели от этого. Я представлял себе Роба наверху, на Южной вершине, на высоте 8740 метров, без кислородной поддержки, совершенно беззащитного перед жестокостью этого шторма, не имеющего никакого укрытия, — это было так невыносимо, что я пытался не думать о нем.

Перед самым рассветом воскресенья, 12 мая, у Стюарта закончился кислород. «Без кислорода мне стало по-настоящему холодно, — говорит он, — я начал терять чувствительность в руках и ногах. Я боялся, что могу соскользнуть в пропасть при спуске, что буду вовсе не в состоянии спускаться вниз с седловины. Я боялся, что если не пойду вниз этим утром, то не спущусь уже никогда». Отдав Стюарту свой кислородный баллон, я перерыл все вещи вокруг нас, пока не нашел другой баллон с остатками кислорода, и тогда мы начали готовиться к спуску.

Когда я рискнул выйти наружу, то обнаружил, что по крайней мере одну незанятую палатку унесло ветром с седловины. Затем я заметил Энга Дорджа, стоящего одиноко на ужасающем ветру и безутешно рыдающего из-за потери Роба. После экспедиции, когда я рассказал его канадской подруге Марион Бойд о горе Энга, она объяснила, что «Энг Дордж считает своим предназначением в этом воплощении обеспечивать безопасность людей — мы с ним много говорили об этом. Это является самым важным для него в рамках религии, которую он исповедует, и определяет условия его следующей жизни[59]. Даже несмотря на то, что Роб был руководителем экспедиции, Энг Дордж считал, что он несет ответственность за безопасность Роба, Дуга Хансена и остальных. Поэтому когда они погибли, то хоть он и не мог им помочь, но брал вину на себя».

Боясь, что Энг Дордж потерял рассудок настолько, что может отказаться идти вниз, Хатчисон умолял его начать спуск с седловины немедленно. Тогда в 8:30 утра, полагая, что Роб, Энди, Дуг, Скотт, Ясуко и Бек погибли, ужасно обмороженный Майк Грум заставил себя выйти из палатки, решительно организовал Хатчисона, Таска, Фишбека и Кейсишка и повел их вниз с седловины. В связи с отсутствием других проводников, я вызвался выполнять эту роль и шел заключающим. Когда наша унылая группа, выстроившись гуськом, медленно уходила из четвертого лагеря, я посчитал себя обязанным сделать последний визит к Беку, который, как я полагал, умер этой ночью. Я нашел его палатку смятой ураганным ветром, а обе двери были широко распахнуты. Однако когда я заглянул внутрь, то был шокирован, обнаружив, что Бек все еще жив.

Он лежал на спине поперек разрушенной палатки, судорожно дрожа. Лицо его отвратительно вздулось. Темные пятна тяжелых чернильно-черных обморожений покрывали его нос и щеки. Сильный ветер стянул с Бека оба спальника, оставив его беспомощным перед ураганом на ужасном холоде, с обмороженными руками, не способными натянуть спальник или застегнуть на молнию дверь палатки. Он непристойно выругался, когда увидел меня, его рот искривился в безумном страдании: «Найдется здесь кто-нибудь, чтобы немного помочь мне?» Он громко звал на помощь в течение двух или трех часов, но ураган заглушал его крик.

59

Набожные буддисты верят в то, что все праведные поступки зачитываются им в так называемый сонам. Когда сонам достаточно большой, это дает право его владельцу выйти из круга перерождений и вознестись навсегда из этого мира боли и страданий.