Зона риска

Что он собирался «не позволять», Роман и сам толком бы не объяснил.

ВОПРОСЫ ПОТОМ...

Серый туман рассеивался медленно, цеплялся за углы комнаты, поднимался к потолку. А потолок был далеким, плывущим в смещающемся пространстве. Словно бы самолет, на котором Андрей улетал в очередную командировку, вошел в полосу набухших грозой облаков.

— Вы меня видите? — чей-то голос звучал глухо и отдаленно.

Он не знал, видит или нет. Все плыло перед глазами, и остановить эту круговерть было невозможно. Андрей снова попробовал повернуть голову — ничего не вышло.

— Спокойно, спокойно! — словно издалека услышал он.

Андрей несколько минут сосредоточенно смотрел вверх, стараясь что-нибудь различить в пространстве, окутавшем его. И он увидел! Девушка совсем низко склонилась над ним. Потом она куда-то ушла, Андрей слышал ее шаги. Ее очень долго не было, и он почему-то испугался одиночества, непонятный страх подобрался к сердцу. «Вернитесь!» — мысленно взмолился Андрей.

Вновь послышались шаги, и Андрей определил, что вместе с девушкой вошел еще кто-то. Ему казалось необычайно важным услышать, о чем они говорят. И это удалось, хотя слова доносились глухо и невнятно.

— Он меня увидел, Людмила Григорьевна, это точно.

— Пора уже...

К нему притрагивались чьи-то руки, с ним что-то делали, он не понимал, что именно, потому что временами словно бы отключался от внешнего мира, и тогда серый туман густел, становился темным.

— Вы меня слышите? — Теперь Андрею было ясно, что обращаются именно к нему.

Андрей хотел ответить «да», пошевелил губами, но слово так и осталось непроизнесенным.

— Ничего не надо говорить. Мы вас поняли. Закройте, пожалуйста, глаза — так вам будет легче.

Андрей опустил веки — стало совсем темно, но пришло чувство облегчения.

— Очень, хорошо, — донеслось до него одобрительное. — Лежите спокойно, не пытайтесь двигаться и задавать вопросы. Всему свое время.

Вдруг стало хуже, теперь голоса доносились совсем издалека, он ничего не понимал, только чувствовал, что в комнате разговаривают.

Взяли его руку, что-то с нею делали, потом снова прикрыли одеялом,

«Скажите же, что со мной?!» — Андрею показалось, что он громко и отчетливо спросил это.

Но снова все вокруг поплыло, исчезло, только темнота теперь была клочковатой, в светлых пятнах...

УРОКИ ГЕННАДИЯ ДЕСЯТНИКА

К Геннадию Степановичу Мушкетерову вечером пришел гость, закадычный дружок Сеня Губа. Мишка вертелся вокруг брата и Сени, который еще на пороге извлек из кармана бутылку, аккуратно водрузил на стол.

— Мать, спроворь закусь, — распорядился Геннадий.

Мать начала ворчать — «ни днем, ни ночью нет покоя», гремела посудой.

— Шевелись, — нахмурился Геннадий.

На стол, застеленный клеенкой, мать поставила нарезанную крупными кусками колбасу, банку с маринованными помидорами, зеленый лук.

К луку Геннадий Степанович пристрастился во время пребывания на Севере дальнем и требовал, чтобы он всегда был на столе.

Сеня Губа, пока собирали на стол, лениво перебирал струны гитары. На гитаре был большой бант и наклейки — кукольные девичьи личики с белокурыми локонами. Мишка с завистью смотрел на гитару, на Сеню Губу. Научиться играть на гитаре было его мечтой. Мечта разбивалась о полное отсутствие музыкального слуха.

Сеня Губа поражал Мишкино воображение шикарными костюмами, модными сорочками, брошенной на правый глаз косой челкой, отчего казался диковатым и неприступным. К месту и не к месту Сеня вставлял словечко «эта»: «Значит, эта, пришел как было велено».

Встретив Сеню на вечерней пустынной улице, женщины поспешно переходили на другую сторону. Сеня гордился впечатлением, которое производил, как он говорил, на слабонервных:

— Испугались, эта, моего пронзительного взгляда...

Другое дело Геннадий. Брат всегда одевался скромно, носил стандартные недорогие костюмы. И на улице терялся в массе прохожих, в толпе его трудно было отличить от множества других людей.

Мишка как-то даже огорченно спросил брата:

— Что ты такой?..

— Какой?

— Серый...

— Это в каком смысле? — Геннадий заинтересованно глянул на Мишку. Взгляд у него был острый и бегающий, он никогда не смотрел прямо на человека, а так, будто скользил глазами.

— Неприметный, — объяснил Мишка, стараясь не обидеть брата, потому что в гневе тот бывал лют.

— Скромность украшает человека, — назидательно сказал Десятник. И ударился в воспоминания: — Вот, бывало, идешь в колонне, все психуют, матерятся, одним словом, бузу варят. Но до поры — там этого не терпят. Потом пошло-поехало: кто закоперщик? И кому, думаешь, достанется? Тем, кто с краю, на виду. До середки не добираются начальнички... Виноват всегда крайний.

Вообще-то Десятник неохотно вспоминал былое, говорил Мишке:

— Успеешь еще попробовать на вкус и цвет.

Мишку удивляла эта уверенность, что не миновать ему кривой тропиночки, протоптанной старшим братом. Было тревожно и приятно чувствовать себя вот таким — отпетым, меченным судьбой.

— Я не тороплюсь, — в тон брату говорил Мишка.

— Это ты правильно, — одобрял Десятник. — И если по-умному, то, может, и обойдешься. Пока же — дурак...

Мишка дотошно спрашивал почему, и брат со знанием дела объяснял, что он суетится, шебаршится, пробавляется мелочами, а надо одно дело, но чтоб хватило хотя бы на полжизни.

— Не путайся с мелюзгой, — советовал Десятник, — хуже нет, когда по-мелкому, кинут немного, но уже засекли, учитывают, из виду не упускают. У них сила, потому и надо все с умом...

— А почему тебя зовут Десятником? — поинтересовался Мишка.

— Там, — делал ударение на этом слове брат, — я завсегда примерный. Это в цене, думают — перевоспитался, а начальники любят, когда перевоспитываются. И на всяких работах меня старшим назначали. Я из доходяг все выдавливал. — Десятник сжимал кулаки, и Мишке казалось, что сквозь короткие пальцы капает тот самый сок, который давил из «доходяг» брат Геннадий. — Они у меня план на сто двадцать выколачивали. Опять-таки засчитывалось.

— Учи, учи младшего, — бормотала мать, — мало, что себе жизнь искалечил, так и до него добираешься.

Мать, сколько помнит Мишка, всегда хворала. Отца и не знал: мать говорила — умер, но Геннадий как-то проговорился, что напоролся на нож в пьяной драке. На груди у брата была синяя татуировка: «Не забуду мать родную». Но что-то Мишка не замечал, чтобы Геннадий относился к матери если не с любовью, то хотя бы с уважением. Навсегда остались в памяти Мишки тяжкие, беспомощные слезы матери каждый раз, когда звучало: «Встать! Суд идет!» — и объявлялся приговор. Первый раз судили брата, когда Мишке было лет пять. Потом была еще судимость. И еще. Но Геннадий каждый раз выходил раньше определенного ему срока. Мишка позже понял, что учитывались «примерность», план на сто двадцать процентов, а однажды повезло — попал под амнистию. И постепенно, исподволь утверждался в мысли, что, даже если не повезет, припаяют за что-нибудь срок, ничего страшного. У Геннадия вон какая жизнь — мурашки по коже, есть о чем рассказать. И дружки у него что надо. Если по-умному, можно и не попасть туда, где небо в темную клеточку и живопись, как уныло пошутил однажды брат, хорошо представлена — северное сияние. А уж взяли, так есть амнистии, сроки часто сокращают. Вот и Сеня Губа вместо пяти лет отсчитал всего три. Брат и Сеня разные дела проворачивают — и ничего...

Мишка часто теперь обдумывал слова брата насчет крупного денежного дела. Ясно, Геннадий имел в виду не работу. Не из зарплаты же он всегда при монете? Мишка видел, как брат иногда вынимает из кармана тугую пачку денег, бросает матери несколько бумажек. Мать ворчит, но берет.

— А это тебе, Миша, — отваливал Мишке червонец, а то и два. — Разбогатеешь — вернешь, — смеялся.