Возгорится пламя

После маленькой паузы продолжал:

— Правда, в Казани я наверстывал упущенное: за зиму трижды перечитал с карандашиком в руках первый том «Капитала». Делал выписки и конспекты.

— Вы не сразу, то нам стыда нет, — сказал Ян Лукич и начал набивать трубку.

— Что я? Я, как все. Не более того, — заметил Владимир Ильич, улыбнулся и продолжал с прежней мягкостью. — Просто был у меня в тот год счастливый карандашик. Такой маленький огрызок. Да, да. Не смейтесь. Запишу какие-то слова или строчки Маркса себе в конспект, тогда и запомню.

Домой шли все вместе. Энгберг и Сосипатыч приостановились на углу своего проулка. Владимир Ильич, прощаясь, придержал руку Оскара. Энгберг, все еще испытывая чувство неловкости, спросил:

— Надежда Константиновна на меня не сердит?

— На что же ей сердиться? Мы всегда рады видеть вас.

— Завтра буду приходить. — В синих глазах Оскара блеснули огоньки задора. — «Коммунистический манифест» дальше слюшать!

— Приходите. Поговорить по-дружески, попить чайку.

С Проминскими Владимир Ильич дошел до своей квартиры. Надежда Константиновна, увидев их, распахнула оконные створки.

— Кипяток для ухи готов!

— Рыба, Надюша, плавает, — рассмеялся Владимир Ильич. — Но я не жалею: чудесная была ночь! И в особенности — утро! Невзирая на комаров.

Проминских пригласил:

— Приходите с книгой. Что неясно, посмотрим вместе. А счастливый карандашик, — с шутливой настойчивостью приподнял палец правой руки, — обязательно заведите. Хотя бы один на двоих.

7

Росным утром, взяв узелок с едой, Владимир и Надежда переплыли на обласке через Шушенку, по лугам дошли до Енисея. Там их ждал с лодкой Сосипатыч. Сегодня он нанялся в поденщики к Симону Ермолаеву и тоже спешил на степной берег.

Поддерживая Надю под локоть, Владимир помог ей опуститься на переднюю лавочку, сам сел в греби и, оттолкнувшись от берега, ловко и сильно взмахнул веслами.

— Умеешь ты, паря, управляться! — похвалил Сосипатыч, загребая воду кормовым веслом и направляя лодку вверх по реке.

Мелкие струи весело плескались возле борта. Надежда опустила пальцы в воду, и прохладные капли осыпали руку до обшлага легкого ситцевого платья. Нагнувшись, глянула вниз. Вода чиста и прозрачна. Даже на некотором отдалении от берега видны камушки на дне. Енисей не скаредный, — показывает богатства, раздобытые в синих Саянах.

— Ну теперь приударь! — сказал кормовщик и повернул лодку наперерез течению. Хотя ее проворно относило вниз, но весла все быстрее и быстрее врезались в струи, ломали их, откидывая брызги за корму, и вскоре стали видны на дне гальки левого прибрежья.

На берегу — гибкий тальник с ланцетовидными листьями. Среди кустов — тропинка вверх, на гребень обрыва. Там начиналась степь, манящая своей неизведанностью.

И оттуда долетал незнакомый гомон.

По-над берегом раскинулось стойбище «минусинских татар», тех самых качинцев, о которых по дороге в Сибирь рассказывал доктор Крутовский.

Прикочевав накануне к Енисею, степняки, невысокие, коренастые, с широкими бронзовыми скулами, с черными волосами, отдававшими смоляным блеском, поставили решетчатые остовы круглых юрт, но покрыли их не войлоком, как в былые времена, а пластинами бересты, вываренной для гибкости в воде.

Откуда-то издалека они привезли во вьюках хворост, в каждой юрте развели костер, и теперь над всем стойбищем расстилался дым.

Сосипатыч сообщил: это прибыли пастухи и табунщики, которых из года в год нанимает их шушенский «дружок» Симон Ермолаев.

Позади стойбища пасся табун дойных кобылиц, оберегаемых в дневную пору одними собаками, чуткими, злыми и мохнатыми, как медведи. К длинному волосяному аркану, протянутому по столбикам, были привязаны поводками сеголетки-сосунки, которых, по словам Сосипатыча, подпускали к маткам лишь после дойки. Дальше паслись стригунки, жеребята по второму году. Упругими, будто резиновыми, губами стригунки захватывали вместе с пылью едва заметную серую травку. Успевшие насытиться стояли попарно и оскаленными зубами чесали один другому загривки. Отбиваясь от жужжащих оводов, взбрыкивали задними ногами, притопывали передними, и над табуном висела туча пыли.

Еще дальше расстилалась волнистая степь, серая, жесткая, не тронутая сохой, иссушенная ярым солнцем. Пойдешь по ней — за целый день не встретишь ни жилья, ни дороги.

Травяная одежка у степи тонкая, ненадежная. Ударит конь копытом посильнее — пробьет до песчаной подкладки. Взвихрится оголтелый ураган и понесет песок через реку, в шушенские леса. Вон зияют глубокие карьеры — следы беспутной работы ветра.

В неподвижном воздухе плавно кружатся громадные беркуты, степенно помахивая ржавыми крыльями, высматривают добычу. Да на пригорках, на секунду застывая столбиками, тревожно посвистывают тучные, скалозубые сурки. Завидев опасность, ныряют в надежные норки.

У горизонта равнина — в лиловой дымке, и не сразу разглядишь — где земля, где небо, выцветшее от нещадной жары.

Сосипатыча окликнул бородатый приятель с медной серьгой в правом ухе, в засаленной рубахе из косульей кожи и таких же штанах; пригласил всех троих к себе. Иван Сосипатрович обрадовался, — пока не приехал Симон Ермолаев, можно погостевать. И все вернулись в стойбище.

Возле ветхих жилищ, играя со щенятами, копошились голые, кривоногие ребятишки, немытые, непричесанные, продымленные у костров.

У одной из юрт был откинут войлочный полог, заменявший дверь. Туда и пригласил гостей качинец с серьгой в правом ухе.

Перешагнув порог, Ульянов и Крупская остановились, оглядывая убогое убранство жилья, в котором пахло дымом, кислым молоком и невыделанными овчинами. Впереди, над супружеским ложем, застеленным войлоком, висела икона Николая Чудотворца, потемневшая от пыли и очагового смрада. Рядом — кусок бересты с перьями филина. Вероятно, от дурного глаза. Над костром, на высокой решетке сушились в дыму тонкие плитки сыра. Слева на стенке — шомпольное ружье с длинным стволом, с деревянными сошками для упора. Тут же — древний, видимо дедовский, лук с единственной стрелой. Справа от костра хлопотали две женщины, старая и молодая, в их длинных косах, перекинутых на грудь, позванивали медные монеты.

Старуха постелила на женской половине телячью шкурку и, взяв Надежду Константиновну за руку, потянула туда. Для мужчин хозяин юрты раскинул белый войлочный коврик по другую сторону очага. Сосипатыч привычно поджал ноги калачом. Владимир Ильич, не сумев так, опустился на колени. Надежда Константиновна, поправив длинное платье, присела на корточки. Она с любопытством поглядывала то на женщин, то через костерок на мужскую половину. Что же будет дальше? А Иван Сосипатрович разговаривал о чем-то со своим приятелем на его родном языке.

У самой стенки стояла кадка, по соседству с ней — высокий кожаный мешок с раздувшимися боками. И в кадке и в мешке что-то клокотало, бурлило. Качинец спросил деревенского гостя, чего он хотел бы выпить для начала, кумыса или айрана?

— Ишшо спрашиваешь! — рассмеялся тот. — Простокиша, ядрена-зелена, у нас дома есть. Кумысу душа просит!

Молодая хозяйка, отгоняя мух, вынула овчинную затычку из горловины кожаного мешка, взболтала палкой молочную жидкость, и в переполненном турсуке заклокотало, забурлило еще сильнее: в юрте повеяло свежестью. Сунув руку в горловину мешка, женщина черной, как земля, пропитанной жиром, деревянной чашкой зачерпнула белого шипучего напитка; благоговейно склонившись над костром, отлила немножко в жертву огню и только после этого подала мужу. Он с некоторой торжественностью преподнес чашку Сосипатычу. Тот, как полагалось, отпив глоток, передал Ульянову.

«Выпьет Володя?! — Надежда смотрела широко открытыми глазами. — А не будет ли ему с непривычки дурно?»

Владимир Ильич, глядя в чашку, говорил как бы сам себе:

— Пенится кумыс! Видать, умело приготовлен! — И через костер — успокаивающим тоном: — Мне, Надюша, доводилось пробовать, когда мы жили в Алакаевке. Башкиры привозили. Приятный напиток!