На берегах Ярыни

Но не было голоса у слабого призрака отжившего бога; не было ни власти, ни силы. Вместо них грохотал в небесах и наслаждался могуществом кто-то другой, не обращавший на призрак забытого божества никакого внимания.

Постояв под дождем и обозрев при блеске молний окрестность, печально вздохнула Перунова тень и медленно погрузилась обратно в воды Ярыни, чтобы соединиться со своим неподвижным телом из полуокаменевшего дуба, на илистом дне, где прежнего повелителя небесных пространств и величавого супруга облачных жен ожидали теперь необузданно пылкие ласки ставшей его госпожой болотной бесовки.

18

Найденного под елью ребенка, о котором так беспокоилась новая повелительница Ярыни, взяли в свое время сначала бездетные Гордейчуки, а когда лет через пять оба они в одну неделю померли от холеры, Марыськина девчонка, получившая от людей имя Ксеньки (или Ксаньки) перешла на попечение дальней их родственницы, Праскухи. Жившая на кацапском конце деревни и сама больше кацапка, чем хохлушка, старуха переименовала своего приемыша в Аксютку и очень к ней привязалась. Еще в раннем детстве узнала Ксанька-Аксютка от этой седой, но еще бодрой знахарки не только свойства и названия трав (которые девочка помогала ей собирать), но нахваталась и других разных познаний, до уменья заговаривать ожоги, кровь и зубную боль включительно.

Деревенские девочки не любили угрюмого " ведьменыша", как они называли промеж себя Ксеньку, и почти не приглашали ее играть вместе с ними.

Родимое пятно на бедре, в форме лягушки, подмеченное ими как-то во время купанья, послужило источником всевозможных насмешек над бедным приёмышем. "Да и ноги у нее в стопе широкие, словно у лягушки или утки, — говорили девчата. — Ее мать — лягуха из болота, а отец — утопленник или сам Болотный Дедко".

Обращаемые сверстницами к Аксютке насмешливые вопросы о ее родителях послужили причиной того, что и так нелюдимая девочка вовсе перестала принимать участие в их играх и развлекалась, как умела, одна.

Иногда ее видели разговаривающей с Праскухиным котом, почти таким же старым, как сама знахарка.

Кот, положим, нечего не говорил и лишь изредка мурлыкал в ответ на Ксанькины речи. Видевшие это односельчане не преминули объяснить такую близость прирожденным ведовством подкидыша.

Ксенька никогда не расспрашивала бабушку Праскуху о своем происхождении, интересуясь главным образом ее ремеслом знахарки, в каковом действительно проявляла не по возрасту быстрые успехи.

Иной раз им дивилась сама старая ведунья.

— Кто тебя этому научил? — строго спрашивала та, видя, как девочка била, во время засухи, прутом по какой-то подозрительного цвета луже, так что на жидкости появлялись пузыри. — Для чего ты делаешь это?

— Никто не учил. Просто мне хочется, чтобы пошел проливной дождь и такие же точно пузыри вскакивали бы посреди улицы на настоящих водяных лужах.

— Так-таки никто и не учил? — настаивала Праскуха.

— Никто, — был краткий ответ.

— Ой, девонька, да ты никак и впрямь прирожденная…

— Прирожденная ведьма, бабушка, ты сама говорила, только зло все делает. А вспомни-ка, кто когда от меня какую обиду видел? Одного только Ваньку Хромого в жизни моей, кажись, поколотила… Да и то — зачем он котенка мучил!..

— Правду ты говоришь, а все-таки чудно как-то замечать все это, — покачивая головою, сказала старуха.

— Не сомневайся, бабушка: зла от меня не будет. Хотя меня, почитай, каждый вечер, как я спать ложусь, нечистый мучает и на худое соблазняет, но я ему не поддаюсь. Уж он и так и этак старается, только бы я вредить начала. "Наложи, говорит, рыжей корове Танькиной на спину руку и пожелай, чтобы молоко пропало". Да я не поддаюсь… Ну, он тогда и начинает меня мучить…

— А как же он тебя мучит?

— Да все Внутри меня твердит: отдай да отдай ему душу. Все равно, говорит, моя будет. И так он, бабушка ты моя, ко мне пристает, словно эту самую душу, как нитку, на лапы свои поганые выматывает… Места себе тогда нигде не нахожу. Хоть руки на себя накладывай!

Снова покачала головою Праскуха и одно только слово вымолвила:

— Нехорошо!

Утверждая, что от нее никто никогда зла не видел, девочка говорила правду. Она не проявляла склонности мстить дразнившим ее сверстницам и не интересовалась ни выдаиваньем молока, ни порчей скота, ни иными способами причинения вреда. Зато она любила расспрашивать Праскуху о различных гаданьях, толкованиях снов и порой даже подговаривалась, чтобы та ее поучила вызываньям и заклинаниям нечистой и неведомой силы.

Понимавшая кое-что по этой части старуха не хотела, однако, почему-то делиться с девочкой своими познаниями, оттого ли, что считала это для нее преждевременным, или просто потому, что сама не слишком любила вступать в сношения с нечистого силой. У себя в избе она ни под каким видом не позволяла произносить никаких, с упоминанием подозрительных имен, заговоров и заклинаний.

— Назовешь ненароком имя какое-нибудь неподходящее, а он, некошный, и легок на помине. Темная сила, говорят, всенепременно на свои имена идет, а выгонять ее потом ой как трудно! — говорила старая знахарка…

Когда однажды девочка стала несколько настойчивее обыкновенного приставать к Праскухе, чтобы та научила ее, как нужно обращаться с нечистым, старая знахарка повела Ксеньку к небольшому лесному ручью, вытекавшему из болота и, кинув туда кусочек творогу, над которым предварительно что-то пошептала, приказала своей воспитаннице внимательно смотреть в воду.

— Что ты видишь? — строго спросила она, держа правую руку на темени девочки.

— Со дна вышли какие-то маленькие, почитай прозрачные, не то жуки, не то пауки хвостатые и рвут на части творог.

— Так же и бесы разорвут твою душу на том свете, если ты на этом будешь с ними водиться.

— Моей не разорвут, — упрямо и убежденно сказала Ксения.

— Все вы так думаете: других разорвут, а меня не тронут. Смотри, Аксютка, не доведи себя до беды. И к чему тебе с ними спознаться хочется?

— Про отца и про мать узнать надо, — деловито отвечала девочка.

— Так это на кладбище узнавать надо.

— Была уже. Узнавала. Нет их там, — был тихий ответ.

— Так, может, на другом кладбище, или в лесу, или в реке, или при дороге где-нибудь зарыты… А может быть, и живы они, — возражала Праскуха.

— Нет, бабуся. Знает мое сердце, что не найду их среди живых людей и что на болото мне идти надо… Снится оно мне, — призналась Аксютка.

— Так вот ты какая бесстрашная, — только и могла ответить старуха.

— Совсем не бесстрашная. Я вот на это болото ночью никак не могу решиться пойти. Если туда с молитвою — ни один бес к тебе не выйдет, а если без молитвы да без заклятия пойдешь, так и назад можно не вернуться, — продолжала задумчиво Ксения. — Ты уж, бабуся, уважь, научи такому слову, чтобы не тронули. Ты, наверно, знаешь и поможешь; а то к Степке идти не хочется.

— Ох, милая моя, да откуда мне их знать-то?! Так, вроде молитвы что-то твержу, чтобы от них огородиться, когда ночью при болоте травы собираю. Лозовики эти самые близко, положим, не подходят. Издали кричат, ругаются, на смех меня, старую, подымают, а вплотную все-таки подойти не смеют. Да и перевертни не подходят. Знают, верно, что у меня при себе тирлич-трава да тоя есть, которыми нечистую силу отгоняют…

— Так что с тирличем да с тоей тронуть не могут? — спросила Ксанька.

— Вестимо, не могут. Если на тебе тирлич-трава зашита, особливо если в церкви освященная, да венок из тои на голове, да освященного мака с пригоршню в кармане, ни черти, ни упыри тронуть тебя не смеют. Сама только их с себя не снимай. Иной раз случается, нечистый таким раскрасавцем парнем явится, что только держись! И ласковые речи говорит, и жениться обещает, и всего только просит, чтобы венок с головы сняла. А чуть ты этот венок снимешь, он тебя и схватит, как кот мышку… Больно уж они, хвостатые, до девок охочи… Парням, тем легче. Иные, которые знают, как поступать надо, те сухи из воды и из болота выходят. В мое время даже такие бывали, что кумиться к болотным бесовкам в трясину лазили да еще подарки от них за то получали. Теперь, конечно, не то. Народ пошел неученый. Немного нас, знающих-то, осталось, — закончила старуха.