Мост в бесконечность

— Ничего такого тайного… Житья нету, терненье лопнуло. Задумали фабричному инспектору господину Давыдову челом бить…

— Другие-то пишут, быват, послабляют, — вставил ухмыляясь, разбитной таскальщик. — Глядишь, вырешат чего-нито в нашу пользу.

— На то они фабричная инспекция, — поддержал один из ткачей. — Может, не оставят милостью…

— Словом, помогай! — бухнул новгородец. — Мы и так и эдак крутили, ни шиша не выходит…

— Не могем бумагу составить.

— Не даются буковки…

Федор был разочарован. Он думал — кружок, а тут сочинители смиренной челобитной. По все равно дело. Позвали мужики, стало быть, вошел к ним в доверие, уже хорошо. Сходил в свою комнатушку за бумагой, отточил карандаш и помог написать толковое письмо, подсказывая, какие требования выдвигать наперед:

— Паровая машина имеется, от нее можно во всех фабричных помещениях устроить механические вентиляторы. Так и запишем… Воду пьем плохую, грязную. А надо бы пропускать через очистительный аппарат… Верно?

— Правда твоя, — согласился новгородец. — От этой воды брюхо болит… Колики бывают.

— Вот-вот. — Федор неторопливо писал. — А чтоб не болело, да и от разных несчастных случаев попросим при фабрике учредить аптеку…

— Аптеку? — безмерно удивился новгородец. — Ну, братец, лишку хватил!

— В самый раз, — заверил Афанасьев. — Аптеку и врачебную помощь… Глаза людям поберечь надобно. Ткань белая, солнце с южной стороны шибко падает, глаза слезятся. Раздражаются… Я ведь теперь — без очков ни туды ни сюды… Значит, запишем: повесить на окнах шторы…

— Эх, ма-а! — захохотал разбитной таскальщик от избытка радостных чувств. — А он говорит про тебя — умен, мол, пришлый, а я не верю — тихий шибко. А ты, брат, ушлый! Ишь удумал — шторы… Поди, только в господских домах бывают эти самые шторы!

— Пускай проще — занавески, — улыбнулся Федор, похищенный похвалой.

Письмо, подписанное многими резвоостровцами, было настолько ловко и убедительно составлено, что фабричный инспектор вынужден был вступить в нелегкие переговоры с хозяином. И что особенно удивило рабочих и служило впоследствии предметом бесконечных разговоров по дороге на фабрику и домой, в уборных и во время обеда, письмо принесло пользу: вентиляторы установили, открыли врачебный кабинет, воду стали очищать, занавески с южной стороны повесили…

Новгородец вскоре после того сказал Федору:

— Вижу, надобно тебе с тайными сходиться… Сам я в смуту не лезу, детишки у меня малые, сиротить не гоже. Но тебя, ежели хочешь, отведу… На Балтийском заводе есть знакомец, этот знает, где какие книжки… Хочешь?

— Спасибо, сосед, — только и ответил Афанасьев.

Так он попал в рабочий кружок «Социал-демократического общества», созданного студентами Технологического института. Делами в кружке заправлял Иван Иванович Тимофеев — слесарь с Балтийского, книгочей, золотая голова и серебряные руки. Именно он приохотил друзей ходить по воскресеньям на книжный развал Александровского базара, чтоб покопаться в старых журналах. Отбирали подходящее, переплетали в одинаковые синие обложки, составили библиотеку в тысячу томов. Тысяча! Это же такое богатство… И конспиративную квартиру для кружка на общественные средства нервым предложил снять Тимофеев. Тогда это было необычно, долго сомневались: стоит ли? А когда обрели комнату в неприметном домишке на Васильевском острове, между Большим и Средним проспектами, поняли, как это удобно.

Иван Иванович встретив Федора ласково:

— Слыхал о тебе хорошее. Земляк сказывал, у Воронова после вашей челобитной тебя зовут учителем жизни. Правда?

— Пустое, — отмахнулся Федор. — Любой грамотный так же составил бы… Возносить не за что, блажат.

— Любой, да не любой. — Тимофеев с интересом, поглядывал на щуплого, молодого еще мужичка с окладистой бородой. — Оброс-то зачем? Слыхал, холостякуешь, девки не полюбят…

— А не будет их, девок-то, — вздохнул Федор. — Отболело.

— Что так?

— Нищету плодить неохота… Да и это… На шею сядет, к своему корыту потянет. Земляк вон твой, новгородец, видал, поет: хотел бы в рай, ан детишки не пускают. А я свободный, захотел вот — к тебе пришел. Коли приветите, насовсем останусь.

Тимофеев засмеялся:

— Положим, не рай у нас. Скорее — напротив… Но ежели ты не шибко возносишься, оставайся. Приходи в воскресенье на Васильевский, умных людей послушаешь…

Целый год ходил Федор на собрания кружка. Читал книги, о которых кренгольмский учитель и не заикался. «Манифест Коммунистической партии» — нервым делом. «Происхождение семьи, частной собственности и государства» немецкого мудреца Энгельса. «Наши разногласия» Георгия Плеханова. После этой книжки и понял, почему кренгольмский народник морщился, когда вспоминал марксидов. Вон оно как — вовсе не крестьяне главная сила, которая может неревернуть жизнь, а фабричные да заводские! Бруснев-то Михаил Иванович много об этом толковал: террор — пустячная затея, одного царя ухлопали, другой на его месте пуще свирепствует; шайку-лейку — царя, помещиков, заводчиков, чиновников — должны похоронить рабочие; для этого надобно объединяться, готовиться к борьбе, учиться. Ну, а учиться Федор с детства любит, только подавай, над чем голову ломать, «Происхождение видов» английского натуралиста Дарвина читал взахлеб, иные так не читают переводные французские романы, «Рабочее движение и социальная демократия» Аксельрода — много кое-чего одолел, удивляя студентов тем, как быстро схватывал суть прочитанного и как прочно все запоминал.

— Посмотрите на Афанасьева, — делился Бруснев с коллегами. — Замечательные делает уснехи. Просто замечательные…

— Светлая голова, — согласился Цивинский. — Вроде бы незаметный, а говорить начнет — слушают его.

К следующей зиме Михаил Иванович Бруснев предложил Федору:

— Может, пора подумать о самостоятельном кружке? У нас ведь теперь не то, что в прошлом году, когда вы появились… Теперь, можно сказать, имеем правильную организацию. Я мыслю так: в центральном кружке состоят наиболее подготовленные рабочие, которые напрямую связаны со студентами, получают литературу и прочее… А под своим началом держат группы низовой стунени. Понятно? Из пропагаторов эти группы знают только тех, кто с ними занимается, — для конспирации… Если согласны рискнуть, дадим помощника. Людей сможете подобрать?

— Найду, — уверенно ответил Федор. — Брат со мной, девицы есть смышленые, ребята с фабрик… Человек шесть постоянно ко мне ходят.

— Так у вас готовый кружок! — воодушевился Михаил Иванович. — Отчего же молчали? Поскромничали?

— А чего говорить-то? — Афанасьев пожал плечами. — Вам виднее…

— Голубчик, Федор Афанасьевич! — воскликнул Бруснев. — Да мы каждому рабочему рады до смерти! Дайте-ка пожму вашу руку в знак признательности. И за науку впредь… Разговор-то наш, вижу, должен бы состояться давно, а теперь сколько времени потеряно…

— Почему же потеряно? — не согласился Федор. — Книжки читали, рассуждали… Может, не шибко гладко, но уж как умеем.

Бруснев только руками развел: вот тебе и тихий, вот тебе и незаметный; студиозы печалятся — узкое поле деятельности, людей маловато, а простой ткач сколотил кружок и без помощи интеллигентов ведет пропаганду. Он, Михаил Иванович Бруснев, даже в самых радужных мечтах видел рабочих-пропагаторов лишь в отдаленном будущем, а этот Афанасьев, не ожидая будущего, уже действует. Что и говорить — наука…

— Итак, уговорились. — Бруснев снова сдержан и деловит. — Приведем кого-нибудь из наших технологов, работайте… Вот только… Где собираться?

— У меня на Обводном, где же еще… Дом большой, удобно…

Повышенное внимание к своей особе со стороны Вацлава Цивинского, студента постарше, Леонид Красин заметил давно. Долго не понимал, чем вызван этот интерес, пока однажды в ответ на его рассказ о деятельности земляческого кружка Цивинский не спросил в упор:

— А дальше что? Вода в ступе?

— Не понимаю иронии. — Красин пожал плечами. — Будем углублять знания… Мы ведь только теперь стали соображать, что в экономике разгадка всех общественных наук! Спорим до хрипоты! Разве плохо?