Страница 75 из 76
Фонарь над крыльцом клуба приказчиков был обернут красной тканью, отбрасывал на лица багровый свет.
Дрожащим от волнения голосом он сказал, что затрудняется выразить словами то радостное чувство, которое испытывает, будучи удостоенным чести принять на себя звание председателя первого собрания свободных граждан. Сказал, что всю жизнь ждал этого счастливого часа и наконец дождался на старости лет…
Да, то было позавчера. Все вроде бы клонилось к добру. Куда уж лучше пример: во время митинга, горяча коней, по улице Панской примчались дончаки. Люди возмутились — зачем пожаловали, никто не звал! И, удивительное дело, полицмейстер — сам полицмейстер! — удалил казаков…
Пыхтя и отплевываясь паром, как самовар в трактире Мясникова, прополз по высокой насыпи паровозик с пятью вагонами на прицепе. На тормозной площадке, облокотись на перильца, стоял усатый кондуктор в форменной шинели. Увидев людей на берегу Талки, что-то крикнул и погрозил кулаком.
— У-у, харя толстая! — проворчал Дунаев. — Обнаглели, обрадовались, что мало нас.
Фрунзе отвалился от стены:
— Костерок бы запалить. Давайте за хворостом…
Евлампий Дунаев прервал его, выдавив хриплым от волнения голосом:
— К-казаки!
Фрунзе взглянул на дорогу, чертыхнулся:
— Кажись, и слуги архангела с ними. Тесная семейка…
Со стороны города, от Лесной улицы к Шуйскому переезду, скособочившись в седлах, неторопким шагом ехали астраханцы. А перед ними целеустремленно топала плотная стайка людей в суконных поддевках, добротных яловичных сапогах. Ни хоругвей, ни божьих образов с ними не было, но зато кое у кого в руках — увесистые дубинки.
— Товарищи: внимание! — встревожившись, быстро проговорил Фрунзе. — Сегодня черная сотня особенно воинственна.
— А по мне — открыть огонь! — запальчиво воскликнул Уткин. — Пальнуть залпом, не сунутся!
— Глупости, — отмахнулся Павел Павлович. — Револьверы на тридцать шагов не достанут, а у казаков — винтовки, как гусей, перебьют издали.
— Боишься, — покривился Станко.
— Я ничего не боюсь, — огрызнулся Павел Павлович, — но бессмысленную гибель отрицаю!
— Перестреляют с горки, — поддержал его Дунаев.
— Проявим выдержку, — сказал Фрунзе. — Ничего покамест не случилось…
Когда миновали Шуйский переезд, Григорий Шанин извлек из-за пазухи полбутылки очищенной:
— Хлебни-ка, Мирон, для-ради веселия души. На площади небось не успел?
— Народ ублажал, — Мирон оскалил в улыбке желтые лошадиные зубы. — Упарился и без выпивки… А счас — с нашим удовольствием!
Запрокинув голову, с присосом тянул из горлышка, двигая кадыком. Довольно хохотнул:
— Божия услада…
— Не кощунствуй, — одернул Шанин. — И не дурачься, на святое дело подвигаешься!
Один из приказчиков Бабанина вытянул руку, показывая на левый берег Талки:
— Вон они, идолы! Самые оголтелые тут.
Остановились, сбившись табунком. Загалдели, намечая дальнейшую линию действий.
— Решительнее надо, господа! — хорохорясь, сказал старший племянник Куражева.
— А ежели бомбами вооружены? — сняв картуз, почесал в затылке младший племяга. — Разнесут, живого места не останется…
— Нам бы хошь одного еще залучить. — Гришка Шанин озирался, соображая вслух. — Вызвать на эту сторону и прищучить… Как в святом писании — око за око. Двоих придавили, надо бы третьего — для ровною счета.
— Вызвать можно, — повеселел младший племяш. — Они ведь давеча в городе хотели с нами переговоры повесть… А? Ну и мы их на переговоры… Пущай высылают депутата, здесь и покалякаем…
— Побоятся, поди, — усомнился бабанинский приказчик. — Почуют подвох.
Гришка Шанин на кривых ногах — колесом к астраханцам:
— Господа казаки, окажите милость — помахайте супостатам! Фуражкой али еще чем…
— Для какой надобности? — спросил в команде старшой, с лычком на погонах.
— Шибко желательно потолковать с депутатами!
Гришка деловито потер ладони.
— Вы поманите, остальное наша забота.
Астраханец вынул из седельной сумки платок, привстал в стременах и махнул несколько раз, крикнув:
— Эге-ге! Давай сюды! Разговор имеется!
Шанин присунулся к Мирону, прошипел сквозь зубы:
— Зенками не моргай. Прозеваешь момент, гляди…
— Будьте спокойны, Григорий Иваныч, — заплетающимся языком ответил Мирон. — Охулки на руку не положу…
Сосны в бору приглушенно шумели, стало смеркаться. Дождь прекратился, а ветер усилился — север обещал холодную кочь с первым заморозком под утро.
Михаил Фрунзе и Павел Павлович были против переговоров. Дунаев и Балашов колебались, а Федор Афанасьевич склонялся к тому, чтобы пойти.
— Не посмеют тронуть, не звери же…
— Какие могут быть с ними разговоры?! — горячился Павел Павлович. — Они, наверное, пьяные в стельку!
— Давайте в лес, — предложил Фрунзе. — Самое лучшее…
— Верно, Трифоныч! — подхватил Иван Уткин. — Пальнуть залпом — и кто куда! Покамест очухаются, эвон где будем!..
Они спорили, не зная самого страшного: черносотенцы пришли посчитаться за выстрел Морозова…
У Афанасьева мелькнула шалая мысль: он сейчас смахивает на куропатку со своим выводком. Ребятишками в Язвище неподалеку от покосов наткнулись на серенькую хлопотунью. Прикинулась подранком, натурально изображала — крыло волочила, хромала, вот-вот, кажется, дастся в руки. А потом вспорхнула и улетела. Родитель объяснил — уводила от выводка… Сравнение нелепое и минута вроде бы не такая, чтоб вспомипать далекое детство, но вот, поди ж, вспомнилось… А может, не случайно? Ведь и сейчас надобно отводить нависшую беду. У казаков в руках не игрушки — карабины… А ну затеют свалку?
— Я все же пойду, — сказал негромко.
Человек не куропатка, крыльев нет, в случае чего — нe улетишь. Но никем из ребят рисковать нельзя. Ишь, встревожились… Своими детьми судьба обошла, а эти все равно как родные. Спокойный, рассудительный Федя Самойлов. Бесшабашный Ваня Уткин. Евлампий Дунаев неунывающий… Семен Балашов, большеголовый, упрямый, верный до гробовой доски. Скажи ему: ступай один на ту сторону — пойдет не задумываясь. Пойдет… Сколько раз посылал он таких ребят впереди себя. Но сегодня — его черед. Молодые, совсем молодые. У Миши Фрунзе над губой мальчишеский пушок. Двадцать лот парню, жить да жить…
— Я уже старый, мне бояться нечего, — спотыкаясь, уже пошел к лядащему мосточку через дремлющую Талку. — Может, договоримся по-хорошему друг другу не мешать…
— Отец, не надо, — попросил Фрунзе. Приблизившись к мостику, Афанасьев остановился:
— На всякий случай — прощайте!
Павел Павлович сорвался догонять Афанасьева.
— Назад! — крикнул Фрупзе.
— Это невыносимо! — Павел Павлович махнул рукой. — Он не должен один… Мы вместе ходили на переговоры у тюрьмы, казаки нас знают! Ждите…
Федор Афанасьевич, ощупывая палкой гнилой настил, осторожно ступил на мостик, надавил на доску — под ногами захлюпало. Он обернулся в третий раз, хотел еще что-то сказать, но ничего больше не сказал и сделал по лежням первый шаг. Первый шаг в бесконечность…
Гнилые доски прогнулись, сапоги погрузились в стылую воду. «Простуду бы не схватить», — мелькнула посторонняя мысль. Но шага не убыстрил, все так же, осторожно ощупывая мостик, двигался медленно, неясно различая фигуры на противоположном берегу. Какие такие понадобились переговоры? Почитай, с весны только и занимаемся переговорами, думал Федор Афанасьевич. Иногда подмывало выйти из подполья, самому схватиться в открытом споре. Спросить бы, к примеру, Александра Ивановича: что же вы, господин Гарелин, себе позволяете? На даче распинались о единении с рабочими, что-то такое лопотали против царя, а как дошло до горячего, суть свою жестокую показали во всем блеске! Именно вы, Александр Иванович, который всех своих рабочих знает в лицо и угощает из золотого портсигара, жаловались министру внутренних дел на губернатора — дескать, слабодушен и беспомощен, не может навести твердого порядка. А когда Леонтьев попросил владельцев фабрик вернуться в город, именно вы составили ответную депешу: «Считаем какие-либо переговоры с депутатами невозможными». Гордый человек Александр Иванович. Надеялся, не протянут ткачи и месяца, милости запросят, опухнув от голода. Тяжело пришлось во время стачки, слов нет. Но ведь продержались! И заметьте, господин хороший, без ваших сребреников… Конечно, вы нас придушили, не дали всего, чего хотелось. Но ведь и по-вашему не получилось, господа промышленники. Рабочий день где на полчаса, где на час, но все же подсократили. Квартирные кое-кто из фабрикантов согласился давать. Роженицам пособие, хоть и небольшие деньги три рубля, а все-таки вырвали у вас из пасти… А поглубже разобраться, за повышение расценок благодарить не станем. Напротив, благодарны за ваше упорство, за жадность… Сами того не желая, вы многим открыли глаза на смысл и сущность классовой борьбы. Многих сделали большевиками вы, Александр Иванович. Вы и ваша компания. Вот за это спасибо. С Мишей Фрунзе, составляя листовку «Уроки стачки», помнится, написали: «Не раскрыла ли глаза забастовка, не сплотила ли она нас, показав, какую силу мы представляем, если мы действуем сообща, дружно.» Кто участвовал в забастовке, кого закалила Талка, того обратно в дугу не согнешь. Фрунзе говорит — это как в горах. Побывав на вершине, всегда будешь стремиться туда. Не пустые слова… Зачем-то некстати вспомнилась Анюта Рябинина. Не заладилась у нее жизнь. Брат в Неве утонул; вернулась домой с младенцем от господского сынка, кому прислуживала. Когда после тюрьмы отбывал ссылку в Язвище, хотел жениться на Анюте. Отказала. «Неужто одной лучше?» — спросил её.