Дуэт

Она ушла, чтобы не видеть его волнения, и, уходя, дала себе торжественную клятву: «Завтра, самое позднее завтра!»

Ночью она спала мало. В первые ночные часы её охватывала тревога, она чувствовала неуверенность, дрожь во всём теле и успокаивалась только после полуночи, перед рассветом. Уткнувшись лбом и коленями в стену, она старалась как можно дальше отодвинуться от соседней кровати, где тихо дышал спящий Мишель, усмирённый двойной дозой аспирина.

«Это я посоветовала ему удвоить дозу, – думала Алиса. Грамм аспирина – это много. После этого грамма я не слышу его дыхания… Как это жестоко – поставить две кровати рядом, и как непристойно! У двуспальной кровати хоть есть своё оправдание. Но эти парные кровати, эти наблюдательные посты… Вот приедем в большой отпуск – обязательно переделаю эту дурацкую спальню… Но каким он будет, наш большой отпуск?»

Сон связывал разнородные частицы в единое целое, смешивая приземистые башни Крансака, долговязую чёрную фигуру Шевестра – «как кюре, как кюре», – напевала она, – и целый рой пёстрых бумажек, а потом растворял всё в густой тьме, застоявшейся между крутыми и величавыми, словно утёсы, книжными шкафами, – и Алисе привиделось, будто она встаёт, собирает бумажки и убегает. Но вдруг голос первого дрозда оттеснил ослепительное однозвучие соловьёв, вторгся в пределы сна и возвестил о заре Алисе – она разогнула колени, разжала скрещённые руки и, умиротворённая, незаметно заснула.

Наутро забота проснулась прежде её самой, и снова ожило то, что донимало в первые минуты сна: «Завтра, это будет завтра…»

«Нет сегодня», – поправила она себя, открыв глаза. Мишель, бледный и спокойный, спал так крепко, словно убежал от самого себя. Она не стала его будить, взглянула на него с состраданием. «Он как юноша, когда спит… Это будет сегодня, и раз нам предстоит так много сделать, то поесть надо как следует». Она влезла в туфли на подкладке, надела белую мольтоновую блузу и пошла на кухню, где Мария выгребала из плиты непрогоревшие угольки и одновременно следила за молоком и кофе, закипавшими на синей изразцовой печурке.

– Мария, я во что бы то ни стало хочу, чтобы у мсье вновь появился аппетит.

– Я тоже очень хочу, мадам… – ответила Мария.

Ей было достаточно беглого взгляда, чтобы заметить бледность и усталый вид Алисы, и она нахмурила высокий чистый лоб.

– …если всё дело только в стряпне, – договорила она. – Пусть мадам отойдёт – у меня молоко поднимается!

Она сунула ложку в закипевшее молоко и сняла кастрюлю с огня. Казалось, Мария раз и навсегда облачилась в чёрное платье и белую наколку. «Интересно, она вообще когда-нибудь раздевается?» – подумала Алиса.

– Что это у вас с рукой, Мария? Обожглись? Порезались?

– Трижды ничего, – ответила Мария.

– Это «трижды ничего» очень плохо перевязано.

– Сливочное масло помогает от ожогов?

– В общем, помогает… Но есть и получше средства… И получше перевязки.

– Да и эта не так уж плоха, ведь я завязывала одной рукой. Знаете, мадам, рукой наложила, зубами завязала.

– А муж не мог вам помочь?

Глаза Марии блеснули и засмеялись среди морщин:

– Помочь-то он мне помог, да только не с перевязкой.

Они стояли рядом, одного роста, и негромко беседовали. Алиса за разговором отламывала и съедала кусочки поджаренного хлеба. От горького аромата кофе её пересохший рот наполнился слюной, ей пришлось замолчать. «Как всё чисто, аккуратно, как всё женственно здесь…» Внезапно перед ней въявь возникла квартирка в Вожираре с бросающимся в глаза беспорядком и не сразу заметной чистотой.

– Развяжите повязку, Мария. Я наложу вам потрясающую мазь.

– У меня на кухне! – возмутилась Мария.

– Да, у вас на кухне, почему бы и нет?

Из чувства опрятности служанка закрыла кастрюлю с молоком. Затем свободной рукой медленно и торжественно размотала повязку и протянула руку Алисе, словно ключи от покорённого города.

– Ай-ай!.. – сказала Алиса. – Вы ошпарились кипятком или задели рукой за плиту?

– И не то, и не другое, мадам. Это кочергой.

– Кочергой? Как кочергой?

Они переглянулись, и Мария развеселилась.

– А это загадка такая. Мадам не догадывается, кто мне устроил этот здоровенный пузырь?

Она указала подбородком на открытое окно, плодовый сад и овощные грядки:

– Толстяк, вон там… этот дурень. Увалень, размазня.

– Ваш муж? Что это на него нашло?

– Мстит мне.

– За что?

– За то, что он мой муж, а я его жена. Этого достаточно. Мадам так не думает?

Она пренебрежительно смеялась, теребя сам «пузырь», вздутый от жидкости, и распухшую кожу вокруг него.

– Не прикасайтесь к ожогу! – крикнула Алиса. – Сначала я выпущу жидкость…

«"Мадам так не думает?" – повторила она мысленно. – Напротив, мадам думает именно так…» Поглощённая своим занятием, Алиса уклонилась от ответа, и проницательная Мария удовлетворилась её молчанием.

– Значит вечером мадам и мсье хотят поужинать на славу? Поздновато вы мне об этом говорите. Придётся взять что-нибудь с птичьего двора… А если я сделаю голубей на манер куропаток? Или велю Эскюдьеру подстрелить полдюжины какой-нибудь дичи?.. А если утку приготовить? Но от неё бывают тяжёлые сны…

Пока она говорила, Алиса перевязывала ей худое, плоское тонкокостное предплечье. Глядя на сморщенную кожу, на старые шрамы и жёлтые мозоли, она узнавала историю некогда красивой руки. Она бралась за длинные пальцы, трогала ладонь, шершавую и горячую, как садовый шпалерник…

– Так не больно?

В ответ Мария лишь качнула головой, а свою благодарность выразила так:

– Вот знатная работа, мадам, в добрый час!

Но перед тем, как опустить рукав, она прильнула щекой к белой повязке, словно то был запелёнутый младенец.

– У меня три карты, – объявила Алиса.

– Которые ничего не стоят, – подхватил Мишель. Она пыталась сыграть партию в пикет. Алиса играла с сигаретой в зубах, склонив голову на плечо и сощурившись, чтобы дым не попадал в глаза.

– Отложи сигарету, – посоветовал Мишель.

– Почему?

– Некрасиво. И вообще в такой манере курить нет шика.

– Я по-другому не умею ни играть, ни курить. И у меня терц…

Она закашлялась.

– Ага, вот видишь! Дым от этого окурка ест тебе глаза, и ты кашляешь. Занятно: когда женщины перенимают какую-нибудь мужскую привычку, то берут в придачу всё, что есть в ней развязного, а часто и уродующего. Ты как раз так и делаешь.

– Ладно, мамочка, – сказала Алиса. – Итак, у меня терц, и потом, рада тебе сообщить: терц-мажор, трефовый. Твоё слово.

Он не сразу ответил, и она, подняв глаза, прочла на его лице яростное вожделение, желание свирепствовать и обладать. «Смотри-ка!.. Не усложнит ли это мою задачу?» Когда он подсчитал очки, записанные ею в блокноте, она нарочно взяла ещё одну сигарету, перекатила её в угол рта и наклонила голову, подчёркивая расслабленность своей позы. Она чувствовала себя счастливой: их поединок и всё, чем он грозит, переходит на небезопасную, но знакомую почву.

Накануне Мишель не притронулся к тщательно приготовленному аппетитному ужину, полному лакомых ловушек, – он лишь пил и кричал рассеянной, какой-то бесстрастной Марин: «Браво, браво, браво!» «Мария похожа на зверей с хорошим чутьём, – думала Алиса, – они всегда сторонятся людей и животных, если те ранены или больны… Выжду ещё сутки…»

Со вчерашнего дня она тянула время и решила отложить всё на послезавтра – столь же из трусости, сколь из дипломатических соображений. Со вчерашнего дня нескончаемый ливень затопил долину, окружил Крансак сплошной завесой, сквозь которую Алиса и Мишель, два узника, едва различали тусклое пятно акаций в розовых гроздьях и красного боярышника и смотрели, как на террасе вода хлещет по воде, а затем вздымает вверх водяные щупальца. Со вчерашнего дня у них только и было развлечений, что книги, пылающий огонь в камине и этот стеной стоящий дождь «как в кино», говорил Мишель. Мария, накрыв голову фартуком, пробегала к поленнице и обратно. Муж Марии, собираясь в деревню, аккуратно поднимал узкий воротничок куртки, раскрывал дырявый зонт. Но Алисе и Мишелю скоро надоели новости о дожде и о бесчинствах реки, которые мрачно сообщала Мария.