Гнездышко

Двигаясь между диваном и роялем, устанавливая поднос на зыбкой куче бумаг, покрывавших письменный стол, она была ловка и приветлива, как подобает благовоспитанной девице. Наполнив чашки и раздав тосты, Эрмина уселась боком на подлокотник родного гнёздышка.

– Хорошо спала, Алиса?

Алиса с улыбкой кивнула. Она с удивлением изучала пижаму Эрмины – персидские брюки из розоватого креп-сатена, пояс с шёлковой бахромой, вставку из кружев рыжеватого цвета, сквозь которые просвечивала её смуглая грудь крашеной блондинки… На босой ноге Эрмины покачивалась розовая домашняя туфля с большим серебряным цветком.

– Подумать только, и всё это обошлось всего лишь в тридцать девять франков, – заметила Алиса.

Маленькие и бледные ушки Эрмины, виднеющиеся из-под её пепельно-белокурых волос, заалели. Она бросила на сестру суровый взгляд, молча собрала пустые чашки на облупленный лаковый поднос и вышла.

– Как видно, шутки тут больше не в чести, – сказала Алиса Коломбе. – А она ведь такой не была. Но господин Уикэнд, он-то ведь остался прежним?

– Да. Но Эрмина уже не та. По-твоему, это прилично, что она знакома с госпожой Уикэнд? А я скажу: если две женщины, которым лучше бы не знать друг друга, водят знакомство – это безнравственно.

– Ты часто изрекаешь подобные бессмертные истины, моя Чёрная Голубка? Что ты-то сама знаешь о безнравственности?

В смехе Алисы звучало чувство неподдельного уважения, которое вызвала у неё сестра. В ответ та бросила на Алису взор, исполненный ребяческой честности, свойственной душам, не способным унизиться или ожесточиться.

– Слушай, Алиса, сейчас договоримся так. В твоём распоряжении туалетный столик, ванну уступи мне, я опаздываю.

– К чему торговаться! Уступаю тебе всё. Я приму ванну у себя дома. Где будем обедать? Здесь или в городе?

Большая Коломба в отчаянии развела руками.

– Два урока на Валь-де-Грас, хоровой кружок в половине третьего на самой окраине Отёйля… Как же ты хочешь, чтобы я… По пути у меня есть закусочная.

– А Эрмина?

– О, малышка не обедает дома. Работа не позволяет… по её словам. Так что ты будешь в одиночестве.

– Ну, уж мне-то есть чем заняться! – сказала Алиса важным тоном, пытаясь скрыть разочарование. – Консьержка по-прежнему поднимается сюда в полдень? Я бы хотела заплатить ей за уборку.

– Ты мне уже вчера дала денег.

– Ох, оставь это! Финансы, как и в прежние времена, я беру на себя. Предоставь мне эту возможность. Я не люблю тех денег, что имею. Итак, встречаемся…

– В родном гнёздышке в полседьмого или в семь.

– А Эрмина?

– На неё особенно не рассчитывай… Эрмина! – крикнула она громко. – Ты будешь ужинать с нами?

Ответа не было, но спустя несколько секунд Эрмина вошла, захлопнув за собой дверь. Непонятный беспорядок царил в её облике. Поясок с шёлковой бахромой был развязан и волочился сзади, обнажённое плечо выглядывало из кружевной вставки, а лицо хранило следы прерванного макияжа. Алиса застыла в ожидании, подражая Коломбе, как обычно, хранящей хладнокровие. Выражение горячности сошло с лица Эрмины, и она прислонилась к двери.

– Ты что, дралась? – спросила Коломба, не повышая голоса.

– Почти, – ответила Эрмина.

– Можно узнать, в чём дело, или нельзя?

– Нельзя.

Она завязала пояс и прикрыла обнажённое плечо.

– Ну ладно, – сказала Коломба. – Алиса интересуется, ужинаешь ли ты с нами?

– А, ужинаю ли… Да, разумеется.

Растерянно-вежливым тоном Эрмина добавила:

«С удовольствием» и машинально улыбнулась, обнажив крупные и красивые, как и у сестёр, зубы и анемичные дёсны. Затем она взглянула на Алису взором испуганного ребёнка и ушла.

– Ну? – спросила Коломба. – Ты видела? О Боже, мне пора на метро…

– Но, Коломба… Мы что, так её и оставим? Не попытаемся выяснить, уладить… Я больше не узнаю её, нашу малышку…

Склонив голову и прищурив глаз от дыма, Коломба пожала плечами.

– Можешь попытаться. Я не буду и стараться. Все эти истории с господином Уикэндом, телефонные разговоры, развод и даже анонимные письма… Ох-ох-ох…

Она пошевелила крепкими испачканными никотином пальцами, умело справляющимися с клавиатурой, привычными к струнам…

– Анонимные письма? – живо спросила Алиса. – Кому их писали?

– Похоже, Эрмина их тоже получала, – сказала Коломба неуверенно. – Один раз её вызывали…

– Вызывали? Куда это? Кто, куда вызывал?

– Кажется, он называется комиссаром по судебным делам… Вызывали туда, куда направляют жалобы по поводу семейных скандалов и… ну, в общем, шантажа…

– Но ведь не Эрмина же направила жалобу? Говори, из тебя всё надо клещами вытягивать!

– Знаешь, в этих вопросах я не так уж разбираюсь…

– Когда это произошло?

– Постой… В январе.

– Значит, её подозревали? – спросила Алиса после паузы. – Но в чём?

– Не знаю, – чистосердечно призналась Коломба. – То, что мне известно и о чём я тебе рассказала, прояснилось для меня позже, постепенно, по обрывкам телефонных разговоров, путём догадок… Ты же видишь, что к ней не подступиться… О-ля-ля, пора на метро, двое малышей ждут моего урока…

Алиса ушла, так и не повидавшись с младшей сестрой, которая из-за какого-то странного смущения заперлась в их единственной спальне. Сквозь закрытую дверь она прокричала: «Не входи, я голая и в татуировке! Да, лапочка моя, до вечера, увидимся за ужином! Тихонечко, тихонечко! А потом пойдём в кино! Да, лапуля!»

Алиса потеряла терпение и ушла, облачившись в чёрное и опустив на нос маленькую креповую вуальку.

Бессознательно она избрала свой обычный маршрут. Походка её была размашистой и уверенной, как в те времена, когда она, оставив невинные забавы родного гнёздышка – болтовню, праздную тишину, курение, – возвращалась к мужу и их общему обиталищу. В зеркальной витрине магазина она увидела, как издали к ней приближается высокая изящная женщина в трауре, задравшая нос и словно соизмеряющая свой шаг с ритмами какой-то музыки. «Смотри-ка, а платье моё коротковато», – решила она. Чёрные чулки облегали её породистые стройные ноги. Ей послышался ласковый голос Мишеля: «Куда же это ты собралась, моя бесконечная?» Воспоминание было столь живо, что она налетела на столик уличного кафе и больно ушибла себе палец ноги. Прежде ей было невозможно себе представить, что отсутствие Мишеля, смерть Мишеля и её собственное горе утвердятся в ней так нескоро и будут пребывать на некоем постоянном уровне, став достоверной реальностью, которую не смогут потеснить ни сон, ни события жизни. Полное смятение… И какое дать ему имя? Порой ею овладевал приступ тупого забвения, полного забвения его кончины: «Да, надо будет поставить подкладку на его летнее пальто…» Но тут жестокая память пробуждалась, заливая краской лицо Алисы. Порой откуда-то издалека являлись и с лёгкостью утверждались в ней полнейшая неблагодарность и безразличие женщины, никогда не имевшей ни мужа, ни любовника, не имевшей Мишеля, не оплакавшей умершего. «Во-первых, умершего не оплакивают, его забывают или находят ему замену, если не умирают сами от его утраты!» В эти краткие минуты душевной чёрствости она пыталась стыдиться себя самой, но та Алиса, что была более умудрённой жизнью, помнила: женщина стыдится лишь тех чувств, что она выказывает, а не тех, что испытывает…

«О, они невозможно хороши, эти влажные луговые купальницы…» Она уже открыла сумку, чтобы купить сноп крупных, жёлтых, глянцевых купальниц, пропитанных проточной водой… но вспомнила о своей консьержке, о Неспящей – особе строгих правил… «Может быть, из уважения к этим дамам мне не следует покупать ничего, кроме крашеных иммортелей? Ну уж я их выдрессирую…»

Впрочем, она безропотно мирилась и с той, и с другой. Ожидая в темноте, пока спустится лифт, она услышала донёсшиеся из комнатки консьержки слова осуждения: «Коротенькая вуалетка вот досюда, такой едва ли достаточно и для траура по дядюшке!» Неспящая, приходящая и бесполая прислуга, упорно разглядывала Алису, пытаясь обнаружить на её голове белую вдовью повязку, а на руках – чёрные нитяные перчатки. Её участливость проявилась в единственном вопросе: