Миклухо-Маклай

А в итоге сэкономленные деньги! Мать советует быть осмотрительным. Вот и прекрасно! В Петербурге ему сейчас делать нечего. Он приедет туда только в том случае, если твердо будет уверен, что полиция и чиновники, через месяц-два, опять выпустят его за границу. Но кто в это смутное время может дать подобную гарантию?…

На время каникул он уехал в Шварцвальд. Поселился в маленькой гостинице, затерянной в горах. Наконец-то желанное одиночество! Молчаливый хозяин, пожилая приветливая хозяйка, двое работников. А до Фрейбурга не меньше пяти часов ходьбы. В горах полное безлюдье.

И он наслаждался одиночеством. Поднимался до рассвета и отправлялся в путь. Исходил почти весь южный Шварцвальд, взошел на самую высокую его точку — гору Фельдберг, любовался Альпами, Вогезами, цепью Юры. Чуть было не забрался в Швейцарию, чтобы взглянуть на величественную Юнгфрау, где, если верить Байрону, стоял замок Манфреда, но побоялся дороговизны и вернулся. Наметил экскурсию на Рейнский водопад, к Боденскому озеру. Ходил очень много, часов по десяти в день. Сидя на каком-нибудь утесе, думал свои думы.

Вот уже полгода, как он покинул Петербург, родных, друзей. Если бы не постоянная нужда, недоедание, жизнь можно было бы все-таки назвать сносной. Поработал он изрядно. Физика, химия, математика… Гораздо хуже обстояло дело с философией. Миклуха стремился постичь тайны философии, человеческую мысль в ее высшем проявлении. Философия казалась ему наукой такой же точной, как математика. Он надеялся познать сокровенное, овладеть языком богов. Кант убедил его в непознаваемости «вещи в себе»; Фихте легко разбил все доводы Канта и доказал, что никакой «вещи в себе» вообще не существует, а единственной реальностью является человеческое «Я», творец всего сущего; Шеллинг объявил природу всего лишь несозревшей разумностью и доказал, что высшее начало не может быть ни субъектом, ни объектом, ни тем и другим одновременно, но исключительно лишь абсолютной тождественностью. Гегель с его «абсолютной идеей» опроверг их всех. А Шопенгауэр вопреки Канту утверждал, что «вещь в себе» познаваема, но эта таинственная «вещь в себе» есть не что иное, как воля — не имеющее основания абсолютное, слепо и бесцельно действующее начало. Наука, по его мнению, есть деятельность, направленная не на познание, но на служение воле; художественная интуиция превыше всего, она есть достояние гения…

Не легко было проглотить всю эту премудрость. А в результате — всего лишь через полгода — холодное разочарование. Создавалось впечатление, будто некие незримые перегородки, некая оболочка мешают мысли этих философов вырваться на простор и увидеть реальную жизнь во всем ее многообразии.

Безусловно, все философские системы были определенными ступенями познания, не считая беллетристического философствования Артура Шопенгауэра, который привлекал Миклуху не своими взглядами, а литературным мастерством и остроумием. «Аристократы духа», «жизнь, как бесконечная цепь страданий», призыв к аскетизму — все это не могло не вызвать улыбки у полуголодного студента, вынужденного воленс-ноленс быть аскетом. В сочинениях отдельных философов было больше гениальных догадок, нежели точного знания. А Миклуха стремился к точному знанию, ему нужен был основательный фундамент.

Разгадку ограниченности великих философов давал опять же Чернышевский: это была классовая ограниченность. Даже Фейербах с его антропологическим материализмом не смог преодолеть определенного барьера.

Классовая ограниченность сказывалась и в отношении философов к человеку, к устройству общества. Для Миклухи это был своеобразный критерий полноценности того или иного мыслителя. Если в философской системе он находил элементы обскурантизма, догматизма, реакционные предрассудки, презрительное отношение к социальным преобразованиям, его интерес к учению падал.

Гегель объявлял немцев «избранной» нацией, принижал славянские народы и ни во что не ставил народы Востока; народ для него был «бесформенной массой», действия которой «стихийны, неразумны, дики и ужасны». Шеллинг объявлял философию служанкой религии. Фихте, тот самый Фихте, который гордо восклицал, что «если князья станут рабами, то они научатся уважать свободу», под конец стал утверждать, что человек и его дела ничтожны и что нет иного бытия, кроме бога. А великий Кант ограничивал область знания, чтобы дать место вере…

И только Чернышевский был открытым атеистом, заклятым врагом расизма и подлинным революционером во всех областях знания и общественной жизни. Но что есть человек? На этот проклятый вопрос убедительно не ответил ни один философ.

Помимо Чернышевского, Миклуху больше всего привлекали представители утопического социализма Сен-Симон, Фурье, Роберт Оуэн. Их мечты об обществе, где не будет угнетения человека человеком, где все трудятся и получают все для здоровой жизни и всестороннего развития, были близки и понятны. Миклуха составил подробный конспект, который можно было бы назвать научным планом устройства «рационального» общества. Слова «социализм» он, по примеру Оуэна, в своих конспектах избегал. «Социализм» — это то, от чего приходят в дикую ярость ищейки и жандармы. Все было переосмыслено: картина «рационального общества» обретала вполне конкретные черты.

Но как печально, что Миклуха не родился ни философом, ни экономистом! После всех философов все самое нужное для своего времени уже сказал Чернышевский. Миклуху влечет конкретное дело, практика. Ему сдается, что все утверждения философов подчас держатся на довольно зыбком основании, мыслителям иногда недостает конкретных фактов. И даже величественный Кант, в голове которого умещалась целая вселенная с ее развивающимися туманностями, больше опирался на интуицию, нежели на факты. Факты, факты, те самые факты, которые добываются самоотверженностью и тяжким трудом… Как сказал Писарев: «Слова и иллюзии гибнут — факты остаются».

Разочаровавшись в философских системах, Миклуха думал, что только медицина, имеющая своим материалом тело человека, его мозг, его нервную и кровеносную систему — весь сложный таинственный организм, может с исчерпывающей полнотой ответить: что же есть человек? Медицина — это прежде всего практика, это скрупулезно накопленные факты, это опыт. Анатом больше верит своему зоркому глазу, нежели умозрительным гипотезам, он добывает неопровержимые факты — самое ценное для науки. Есть еще сравнительная анатомия — увлекательная наука, изучающая закономерности строения и развития отдельных органов путем их сопоставления у животных разных систематических групп.

Не так давно Миклуха с удовольствием прочитал работу Бэра. И в этой работе поразили слова; они вклинились в мозг: «Если тело народа однажды развилось известным образом, то для его изменения нужно относительно весьма долгое время… Без сомнения, это изменение происходит в некоторых странах медленнее, чем в других».

Тело народа!.. Это была совершенно новая, поразительно свежая категория. У каждого народа есть свое тело. Перед мысленным взором Миклухи проходили типы людей: русские, украинцы, поляки, немцы, англичане, французы, негры. Во всем этом крылось какое-то искушение. Тут была совершенно незатронутая область, целый материк новизны, неизведанного.

И никто еще не изучал то, что Бэр назвал «телом народа». Еще никто не сопоставил «тело» одного народа и «тело» другого народа. До сих пор некоторые ученые вынуждены пробавляться побасенками невнимательных и недобросовестных наблюдателей. Даже сверхэрудированный Бэр вынужден делать свои выводы об альфурах и папуасах на основании сообщений путешественников и мнений других антропологов, не бывавших в тех краях.

Николая Миклуху всегда привлекала медицина. Нет, время, проведенное в Гейдельберге, он не считал зря потраченным. Но тут он понял, что пора избрать ту область, которой можно посвятить себя всего. Этим делом будет медицина. Медицина не ради самой медицины, а ради той большой цели, которая начинает все яснее вырисовываться перед ним.

Как-нибудь он дотянет зимний семестр. А потом можно будет податься в другое место, хотя бы в тот же Лейпцигский университет на медицинский факультет. Кстати, в Лейпциге жизнь подешевле… Пора, пора сменить обстановку!..