Войку, сын Тудора

— Что ж, пока сабли в ножнах, а у нашего пана круля с султаном — мир, оставлю-ка я молдавскую службу и подамся в Стамбул, — сладко потянулся на свежем ветру польский рыцарь. — Юнис-бек возьмет меня с собой, представит Большому Турку. В Константинополе ведь я еще не бывал. Может, стану тоже турком, заведу себе там гарем…

На прогулке и после атаман Максим ни на минуту не отпускал от себя Войку, с которым вскоре должен был расстаться. Юноши быстро мужают в походах и битвах, Мазо ди Сенарега знал это по себе. Но он все-таки не ждал увидеть в племяннике, двадцатилетнем молодом человеке, такого зрелого, могучего воина — сдержанного в речах, исполненного рассудительности и здравого смысла, по всей видимости также — добросердечного, но и властного, привлекающего друзей, но и умеющего повелевать. Мазо с радостью видел в Войку черты сестры и зятя — людей, которых любил. И неизгладимую печать наставнических усилий Антонио Зодчего — величайшего из всех людей, с которыми ему довелось когда-либо встречаться.

— Ты должен приехать к нам, на Днепр, — сказал атаман. — Свидишься с моей Оксаной, с тестюшкой, с двоюродными братьями и сестрами. Федя мой уже казак, с тебя вымахал. Узришь наше поднепровское братство — воинов, каких еще не видел свет.

— Приеду, твоя милость, — обещал Чербул. — Но скажи: побывать на родине тебе не хочется? В старой Генуе, откуда вы с мамой родом?

— Бывает такое, — кивнул Максим. — Да очень уж далеко. Оставлять своих надолго боязно: край у нас — неспокоен, то татары жалуют, то разбойники. А то и паны-ляхи, — казак понизил голос, настороженно покосившись на Бучацкого.

— А я бы туда съездил, — признался Войку. — В Венецию, Геную, в Милан. Во все места, где служил отец.

— Пожалуй, сначала к нам, — улыбнулся атаман. — А там — решим. Может, выпадет спокойное лето у вас и у нас, съездим вместе. А нет — отправишься один, за нас обоих. Язык знаешь, а в дорогу тебя снаряжу.

У самого дома Максима Фрязина догнал Юнис-бек.

— Я все не решался спросить, синьор, — обратился к нему молодой осман на чистом тосканском наречии, — не знала ли ваша милость в ту пору юности турецкого бека по имени Орхан?

— Я ждал этого вопроса. — Максим устремил на Юниса прямой взгляд. — Скажите на милость, по возвращении в вашу землю вы увидите светлейшего султана?

— Не знаю, синьор. Великий царь может повелеть мне явиться.

— Тогда поведайте его величеству то, что об этом известно мне. Я знал принца Орхана, был его товарищем. И могу рассказать о его судьбе теперь, когда его высочества больше нет.

И Максим Фрязин, усевшись с Юнисом и Войку в углу двора, рассказал о том, как однажды на косу в лимане, где стоял замок братьев Сенарега, волны принесли полуживого человека, потерпевшего кораблекрушение на Черном море. Как наймит — работник братьев — и он, Мазо, спасли незнакомца и привезли в замок. Молодой турок тщательно скрывал, кто он на самом деле, выдавал себя за простого агу. Но доминиканский монах Руффино, исповедник братьев и дьявол во плоти, довольно быстро разгадал, что спасенный — Орхан, родной брат султана Мухаммеда Фатиха, бежавший от него сначала в Константинополь, а когда город пал, — в генуэзские владения на Черном море. По приказу монаха братья схватили Орхана, собирались выдать его султану. Но Леричи были захвачены и разрушены белгородцами и казаками. Орхан снова оказался на свободе.

Отчаявшись найти где-нибудь место, где его не могла бы достать рука братоубийцы Мухаммеда, Орхан, вместе с Мазо ди Сенарега, ушел с казаками на днепровские острова. Был принят в боевое товарищество вольных людей, храбро бился ходил в их дружинах на Польшу, Крым, Литву, на города и замки далекой Ливонии. Стал десятником, сотником, был избран атаманом большой воинской общины, обосновавшейся в ту пору за днестровскими порогами. Под прозвищем Салтана Орхан совершил много славных подвигов, одержал со своей дружиной много побед в самых разных краях и землях. И погиб четыре года назад, во время налета казаков на татарский Гезлев, затеянного для того, чтобы освободить товарищей, томившихся в этом городе в плену.

— Если бы знал падишах, какого полководца потерял в лице брата! — молвил атаман. — Если бы мог увидеть, какие чудеса совершал Салтан во главе горсти удальцов! Принц никогда не стал бы посягать на его престол, он не был рожден честолюбцем. Принц Орхан был рожден воином и, как воин, пал в бою.

— Салтан было прозвище, под которым его знали казаки, — задумчиво проговорил Юнис-бек. — А имя?

— Имени принц не менял. И веры тоже, — добавил Максим. — Османа уважали: мусульманин Орхан водил в бой православных вольных воинов и был их любимцем. Теперь его нет, — заключил Максим Фрязин, крестясь. — Султан Мухаммед может быть всецело спокоен за свой престол.

48

Несколько дней спустя Войку стоял с Юнис-беком у лимана, на пристани. Грозно, во всей красе возвышались над гаванью величественные стены твердыни. А здесь, внизу, торчали головешки обгоревших причалов, мелкие волны среди почерневших свай качали обугленные жерди и доски, обломки лодок и галер. В гавани было мало судов — три галеры из Трапезунда, одна из Каффы. И качалась, касаясь высоким бортом потемневших причальных бревен, выкрашенная в зеленое новенькая восьмидесятивесельная красавица. Имя галеры, белыми буквами начертанное под фальшбортом, показалось знакомым Чербулу; галера называлась «Зубейдой».

— Да, это я, мой рыцарь, — раздался сверху не менее знакомый голос, и по трапу, шлепая туфлями на босу ногу, с торжеством сбежал самолично Зульфикар-ага. — Это опять я!

— Мессер Зеноби! — притворно удивился молодой капитан. — В турецком платье! Разве вы не в родной Венеции?

— Я там был, — потупил очи старый ренегат. — Торговал, ходил в церковь. Но вот… — Зульфикар-Зеноби широко развел руками дорогого халата, полагая, видимо, что все и так ясно.

— Может быть, врачи запретили вам есть свинину, мессере? — не унимался Войку. — Или вы тосковали по гарему?

Зульфикар-ага в нерешительности переступил остроносыми туфлями; радость и торжество на его лице сменились обидой и грустью. И Войку заметил, что Юнис-бек с сочувствием смотрит на патрона корабля, на котором собрался уезжать.

— Все было хорошо, синьор рыцарь, — вздохнул ага. — Торговля приносила барыш, я приобрел дом, открыл большую контору, купил две галеры. Хотел даже жениться. Но я не знал, несчастный, что на девушку, которую собирался взять в супруги, давно обратил внимание помощник местного инквизитора. Этот поп хотел взять мою Селину в домоуправительницы, то есть сделать, как это у них водится, своей сожительницей. Однажды я получил письмо. Некто неизвестный дружески намекал, что от этой девушки мне лучше отступиться, ибо одно важное лицо готовит красавице лучшую участь. Я не послушался, подумав, что это шутка. И вот…

Зульфикар-ага опять широко развел руками, но уже с выражением искренней скорби.

— И вот?

— Достойные отцы церкви вспомнили вдруг, что я был в плену у осман, принимал мусульманство. Меня обвинили в том, что я тайно продолжаю исполнять мусульманские обряды, что я — турецкий шпион. Нашлись и свидедели; они поклялись, будто видели, как я возношу по утрам молитвы, отбивая поклоны на коврике, что у меня хранится Коран. И, представьте, святую книгу действительно нашли в моей спальне; мне ее подбросили!

— Ну и что же? — искренне удивился Войку. Чербул мало знал еще об инквизиции и инквизиторах, мессер Антонио не любил вспоминать обо всем, что от них претерпел.

— У меня забрали галеры, дом, деньги, все. Объявили нераскаявшимся еретиком, бросили в тюрьму. Мне грозил костер. И тут на помощь пришла добрая душа — та самая девица, на которой я хотел жениться. Бедняжка уже находилась в доме развратного аббата — помощника инквизитора. Она сумела каким-то образом уговорить своего попа — можно себе представить, на что ей для этого пришлось пойти! Мне дали возможность бежать. Куда я мог податься без денег, босой, почти без одежды? В прибежище всех неприкаянных, в благословенный Стамбул. К кому прибегнуть? К храбрейшему среди милосердных и милосерднейшему среди храбрых мужей сей юдоли!