Войку, сын Тудора

Наступила полночь, когда от кордона, откуда ждали вестей, трижды крикнула ночная птица, ненадолго примолкла и подала снова голос. Сотни, тысячи воинов, спрятанных вдоль оврага и вокруг лагеря, затаили дыхание, вслушиваясь в темноту. Наконец первые из них уловили неясный и слабый, медленно нарастающий шум; мимо них осторожно пробирались люди — другие сотни и тысячи. Одетые во все темное, в мягкой обуви, молчаливые, враги проскальзывали сотня за сотней в лес, словно мрачные духи ночи. Лишь изредка до воинов Штефана доносилось приглушенное ругательство — с мунтянским выговором или по-турецки — да тихое позвякивание металла.

Темная масса ночных пришельцев в грозном молчании все дальше втягивалась в притихший лес. Наконец дюжина незванных гостей подобралась к стану молдавского воеводы. Разведчики увидели воинов, спящих вокруг угасающих костров, бесшумно и мерно скользящих по границам лагеря сторожей, позвякивание натачиваемой сабли или ножа, похрустывание веток под сапогами боярина, возвращающегося с позднего совета. И подали в свою очередь знак совиным насадным криком, что все идет как надо.

Лавина пришельцев с грозной неотвратимостью подкатилась к шалашам, землянкам и шатрам спящего лагеря, начала накапливаться у его края. И, едва последние догнали своих товарищей, с яростным боевым кличем ворвались в стан. Мунтяне и турки бросились рубить и колоть, как им казалось, спящих, валить палатки на тех, кто барахтался внутри, взрезать клинками бурдюки, беспечно развешанные на деревьях. Но тут послышались уже другие крики — разочарования, бессильной ярости. Под ятаганами и саблями нападающей орды насмешливым стуком отзывались деревянные остовы чучел. Из поваленных шатров в страхе выбегали бараны и овцы. Только из вспоротых бурдюков лилось настоящее, темно-алое вино, словно первая кровь из той, которая должна была в эту ночь пролиться.

Начальники мунтян и турок бросились к середине лагеря, где устроил свое временное жилище воевода. Шатер был пуст; толстые фитили, горевшие в глиняных лампах, освещали только забытый слугами ковер.

И тут над кодрами опять прокатился клич, торжествующий и мощный, боевой клич многотысячного войска, готового к смертной схватке. Со всех сторон на пришельцев с устрашающей быстротой ринулись сотни, стяги, четы войников и витязей, простых ратников, куртян и бояр Земли Молдавской. И заметались не ждавшие натиска, уверившиеся было в своей удаче ночные налетчики. Обрушились мечи и сабли, топоры и палицы, дубины и затейливые дорогие буздуганы; в упор стреляли загодя взведенные самострелы, заряженные тяжелыми пулями аркебузы. Избиваемые хозяевами незванные гости в конце концов сбились в кучу в середине лагеря, начали обороняться по всем правилам. Но бешенно огрызавшаяся толпа была обречена.

Внезапно опять наступила тишина. В свете факелов, со всех сторон бросавших кровавые блики на бледные лица пойманных в ловушку врагов, появился сам воевода. Рядом с ним, в сверкающих рыцарских латах, с мечом в руке вышел мессер Боргезе Гандульфи, венецианский посол, не пожелавший пропустить зрелища. Поодаль, тоже с мечом, скромно держался венгерский рыцарь Фанци.

— Бросай оружие, боярин, — сказал князь Ионашку Карабэцу, стоявшему в первом ряду пришельцев. — Бросайте оружие все — и останетесь в живых.

— Мы тоже, государь? — глухим голосом вымолвил Гырбовэц, в турецком платье державшийся рядом с другом.

— Вас, бояр, ожидает суд. Ваши ратники, кто из земли нашей, будут наказаны, но в живых останутся. Воинов-осман отпущу. Так будет, — твердо объявил Штефан и перекрестился.

— А вот и нет, кровавый князь, будь ты трижды проклят! — выплюнул Ионашку. — Приди и возьми нас, если можешь!

Но Штефан не хотел губить своих. Воевода махнул рукой, и в мунтян и турок опять полетели пули, дротики и стрелы; тучи стрел непрерывно жалили окруженных врагов. Толпа начала быстро редеть; уверенные в успехе, многие мунтяне и турки, чтобы было легче пробираться сквозь лес, не взяли с собой щитов, и теперь падали десятками. Толпа окруженных таяла на глазах в растущем кольце убитых и раненых, взывавших о помощи.

Карабэц поднял вдруг руку; Штефан подал знак прекратить стрельбу.

— Божий суд! — взревел боярин. — Я требую божьего суда!

— Именем какого бога требуешь, пан Ионашку? — холодно спросил господарь. — Нашего, или того, которому поклоняется твой хозяин?

— Бог у нас один! Требую божьего суда! — рычал Карабэц, понимая, что в этом ему не смогут отказать.

— Согласен! — раздался звонкий молодой голос, и из рядов своих войников выступил Войку Чербул. — На саблях, мечах или топорах, — как захочешь, боярин!

Штефан строго взглянул на горячего сотника, не дождавшегося, когда ответ будет дан его государем и воеводой.

— Погоди, пане капитан! — сказал князь, обращаясь прямо к молодому воину, и Чербул вздрогнул, поняв, что снова возвышен Штефаном, простившим его вины. — Погоди, здесь решаем мы! Ты получишь свой божий суд, предатель, — бросил он боярину, — раз уж вызвался биться с тобой честный воин, но только не сейчас. Пусть вначале все твои люди бросят оружие.

Османы — их оставалось уже немного — и несколько сотен мунтян бросили ятаганы и сабли. Воины Штефана начали отводить всех в бревенчатый загон, в котором прежде содержались коровы, козы и овцы, пригнанные из лесных деревень для кормления бойцов.

На опушке, откуда пришли ночные гости, в это время тоже звенели сабли, гремели о щиты топоры. Целое войско, намного большее, чем приведенное в кодры Карабэцом, столкнулось с мощной заставой, устроенной здесь по приказу воеводы. Мунтянские куртяне и янычары вломились было в лес, но тут на них повалились деревья, попадали с ветвей на плечи разъяренные войники. Кто не был раздавлен, искалечен, заколот — тот в страхе бросился назад. Алай за алаем и стяг за стягом османы и воины Лайоты продолжали наступать на молдавский заставный полк, выполняя приказ султана — во что бы то ни стало пробиться на помощь к застрявшим в лесу, подозрительно долго не возвращавшимся соратникам. Но истинного, нужного для победы порыва не было, несмотря на призывы Иса-бека, сражавшегося в первом ряду, на крики воинов-дервишей, бешено рвавшихся вперед. Османы боялись леса, мунтяне боялись его хозяев; те и другие боялись ночной темноты, неведомых опасностей, которые она могла таить, губительных ночных чар. Порыва не было; аскеры Иса-бека и куртяне вскоре остановились. Потоптавшись еще до утра на месте, обменявшись с молдаванами изощренной бранью и тысячами стрел, алаи и стяги Иса-бека вернулись за свой частокол.

Султан Мухаммед принял эту весть, казалось, с полным спокойствием. Никого не велел казнить. Иса-бека, с печальным взором вставшего перед его высоким креслом, отпустил мановением руки. И велел гулямам уложить себя в постель.

— О великий и милосердный, предо мною — твой знак, — прошептал Мухаммед, обращаясь к своему господу. — Я понял его, о вечный господин мой, и слушаюсь.

43

— Уж ты прости, княже, старика, — сказал логофэт Михул, входя в шатер воеводы, разбитый в новом лагере, не известном врагу. — Года мои нынче не те. Дозволь присесть.

— Садись, твоя милость, садись, — молвил Штефан. — Будь гостем, коль пожаловал.

Михул, Михул-логофэт! Штефан все еще не верил глазам, упрямо твердившим, что перед ним — старейший и упорнейший, самый умный и коварный враг его семьи. Человек из злой легенды. Шестнадцатилетним мальчишкой Михул был впервые представлен ко двору, видел незабвенного Александра Доброго, прикладывался к руке Штефанова деда. Потом уехал учиться в Падую, где весьма преуспел в науках. Там же, в Падуе, сынок молдавского боярина, великого вотчинника и богача, спознался с дюжиной юных ляхов, школяров, как и он сам, проказливых отпрысков славнейших семейств Польши — Вишневецких, Потоцких, Сандомирских. Подобно им — повесничал и буянил, пьянствовал и дрался; в отличие от них и в то же самое время — учился, читал книги, участвовал в диспутах. Вернувшись на родину, будущий логофэт не пожелал, как хотел отец, укрыться в одной из главных своих усадеб и заняться мирным приумножением добра. Михул отправился ко двору и с головой погрузился в бурные события начавшегося после смерти господаря Александра Смутного времени. Блестящий, образованный и умный, молодой сановник быстро возвысился, вначале став ворником Верхней Земли, затем — логофэтом всей Молдовы. Собирал коалиции и контркоалиции немешей, свергал и возводил на престол князей, проскальзывал в спальни их супруг, дочерей и наложниц. Иных обрекал и на смерть. Но делом жизни Михула-логофэта была неутихающая вражда с Богданом-воеводой и его сыном Штефаном.