Войку, сын Тудора

Войку шагнул было к опушке. Но сквозь сгустившийся опять туман послышались чьи-то голоса. По мановению руки молодого командира все замерли, всматриваясь в белесую муть. Голоса приблизились, гортанные, нерешительные. Затем совсем близко показались неясные тени людей.

Двое белгородцев сноровисто отцепили от поясов свернутые змеи арканов. Но властный шепот Чербула остановил смельчаков.

— Назад! Хоронись!

Люди припали за кустами, почти не дыша. Войку был прав: задача маленького отряда, которую теперь все поняли, была слишком серьезной, чтобы рисковать ради случайного «языка». Однако юный командир не мог преодолеть внезапной острой тревоги. Он вынул привешенную к поясу луковицу дорогих часов, врученных ему накануне самим воеводой. Единственная стрелка показывала латинскую девятку — было слишком рано. Что же это было — главные силы врага или особый полк? Или отряд, замысливший коварный маневр?

Неожиданно выплывшая из тумана одинокая фигура разрешила его колебания. Человек шел прямо на них, осторожно раздвигая ветви кустарника одной рукой; в другой воин держал обнаженную саблю, готовый к защите. Однако уже мгновение спустя он лежал, без оружия, в самой гуще зарослей, вдавленный в рыхлый снег дюжими руками людей Чербула, с кляпом во рту.

Спереди, сбоку, со всех сторон слышались голоса, осторожные, хоть и явно встревоженные. Теперь сомнений не было: то был чуждый говор, то были турки. Враги, видимо, искали пропавшего спутника, бродили вокруг рощи, и только чудо удерживало их в трех-четырех шагах от затаившихся в ней бойцов. Войники и витязи сжимали оружие, готовясь к достойной гибели, но удача и туман в то хмурое утро оказались на их стороне.

Тени недругов отступили. Было слышно, как они вполголоса совещаются. Войку, говоривший по-татарски, понимал и турецкую речь.

— Он сбежал, — сказал властный голос за чертой тумана, обрывая спор. — Придется идти без него.

— Но мы не знаем дороги, ага-эффенди, — возразил другой.

— Аллах проведет правоверного и под землей кяфиров, — насмешливо ответил прежний голос. — Чего тебе бояться, о презренный? Позади болото, без проводника обратно не пробраться. Вперед!

Потом было слышно, как большой пеший отряд, ступая осторожно, в молчании проследовал мимо и углубился в лес. Войку успокоился: турки уходили влево и не могли напороться на коней, стреноженных справа от рощи.

Пальцы на рукоятках топоров и сабель расслабились, самые бывалые из воинов вздохнули с облегчением. И взоры обратились к пленнику, которого освободили от кляпа и поставили на колени.

— Я свой, братья, свой… — в страхе шептал неизвестный. — Пустите руки, дайте сотворить святой крест.

— Не ври, гадюка, — осклабился один из белгородцев, — полумесяц тебе милее. Сейчас мы вырежем его у тебя на лбу. Нет, под бородою, от уха до уха.

— Братья, не надо! Все расскажу, все, видит Христос!

И пленник рассказал, как попал сюда.

Это был мунтянин из верных людей валашского господаря Раду, союзника и данника султана. Сам князь с войском следовал за приближавшейся армией визиря, и каждый турецкий полк имел мунтянина-проводника, хорошо знавшего местность еще с прошлых набегов на Молдову. Пленник шел с крупным отрядом янычар, выделенным визирем для того, чтобы нащупать войско Штефана и, при подходе главных сил, ударить молдавскому воеводе в тыл.

— Теперь ты им не нужен, — сказал Чербул. — Ты указал дорогу, они пройдут лесом сами.

— Заблудятся, боярин, непремено заблудятся! — зачастил вражий проводник. — Вы же слышали, они ушли не в ту сторону. Да и со мной им не попасть было к месту. Одна была у меня мысль — завести поганых подальше в дебри да сбежать к христианам, к братьям. Не забыл я доброты благочестивого государя Штефана, отца нашего, не забыл святого креста! Да вот он, на мне! — мунтянин рванул ворот, кровеня пальцы о кольчугу. — Вот он, крест, смотрите!

— Так. — Войку уперся в него взглядом. — Ты все сказал?

— Все, вельможный пан! Клянусь пречистой, все!

— А о том, что делал в нашем лагере вчера вечером? Близ государева шатра? Забыл, как встречались? Или тигечское память отбило?

Лазутчик окаменел. Дело, он знал это, поворачивалось для него совсем плохо.

По знаку Войку пленника скрутили опытные руки, приготовив немой и неподвижный живой тюк, удобный для перевозки на крупе боевого коня. Потом опять потянулось долгое ожидание. Пока со стороны дороги, за пологом тумана, не послышался глухой шорох тысяч ног, месящих грязь и снег, скрип колес, ржание коней — тревожный и грозный шум, рождаемый походными колоннами неисчислимой армии, вторгающейся в сердце страны.

Пустынник Панаит упал на колени, лицом к востоку, и начал истово творить молитву. С горящими, не видящими ничего глазами он изливал вдохновенную мольбу, в которой были все слова, обращения и просьбы, повторяемые его единоверцами с малых лет до смертного часа перед своим богом и святыми. — Спаси, господи, люди твоя, — шептал старец, — и благослови достояние твое. Дай, господи, одоление рабам твоим верным над нечестивыми слугами диавола!

Был десятый день января, лета тысяча четыреста семьдесят пятого от рождества Христова.

11

«Слуги дьявола» между тем шли по самому дну долины тесным строем, чтобы не потерять друг друга во мгле, и проклинали шайтана с его туманов, застилавшим доброму мусульманину глаза, данные ему Аллахом, чтобы взирать на этот бренный мир. Так что владыке преисподней, как обычно, доставалось с обеих сторон. Воины пророка не были рады нынешней кампании — приказ султана погнал их в земли бея Штефана, вопреки обычаю, зимой, лишив заслуженного отдыха. Но шли добре: всевышний милостив к правоверным, война с небольшой страной ак-ифляков не может затянуться и быстро приведет к победе.

Во главе гигантской колонны османов выступала лучшая в мире пехота — янычары. Отважные воины шли правильными рядами, регулярным строем, который они возродили в Европе первыми, еще раньше, чем прославившиеся этим немецкие ландскнехты. За ними шагом ехали полки конных акинджи — солдат-добровольцев, не получавших жалования и вступавших в войско только в дни войны, ради добычи. За этими профессиональными грабителями двигались опять янычары, а следом — отряды пеших копьеносцев и лучников джамлиев. Дальше тянулись бесконечные ряды конных спахиев — турецких дворян, в панцире, с тяжелым оружием, несших службу за землю, пожалованную султаном, — за пожизненный свой тимар.

Потом были опять янычары, акинджи, джамлии. Между ними, охраняя тяжело нагруженные возы, шли воины-рабочие, строители лагерей и мостов, мастера подкопов под вражеские крепости — саинджи. С ними были и муселимы-квартирьеры, надлюдавшие за порядком в лагере и на привалах, ведавшие распределением по бивакам, раздачей пищи и воды, а также помогавшие им стражи порядка — чауши. Потом везли наряд — десятки мощных орудий, предназначенных для сокрушения молдавских укрепленных мест, и прежде всего — Сучавы, к которой направлялась армия. Колонну, растянувшуюся на много километров, замыкали бешлии — свирепые конники, получавшие в пять раз больше «лафы» — падишахова жалования, чем другие аскеры, и стоившие в бою каждый пятерых, о чем и свидетельствовало их имя.[4]

Главнокомандующий Сулейман Гадымб, великий визирь, начальник султанского сераля, беглербей — наместник Румелии, ехал со свитой военачальников недалеко от передового отряда стадвадцатитысячной армии турок. Это был подтянутый, крепкий воин с обветренным лицом; его умные узкие глаза бесстрастно уперлись в кольцевую стену тумана, сквозь которую неясно проступали фигуры шагавших впереди янычар. Лишь нежная кожа голого подбородка командующего свидетельствовала об увечье, полученном в ребячьем возрасте. Свита за его спиной перговаривалась почтительно, вполголоса. Только громоподобный хохот гиганта Сараф-аги-бека, софийского паши и начальника бешлиев, изредка взрывался где-то позади, но тут же утихал.

4

Беш — пять (тур.).