Войку, сын Тудора

— А он, — прозвенели металлом, гася улыбки, слова князя, — а он с этого дня для дела, тебе поручаемого, пригоден не будет. Ибо отнимет у него нынче же на площади палач все, чем он согрешил, другим насильникам в науку. Ты недоволен, Гондя, моим судом? Может, хочешь и эту кару с ним разделить?.. Живите лучше, дети, в мире и согласии. Отец Галактион сегодня же обвенчает вас. Я же, коль даст бог, буду у вас крестным.

Суд продолжался. Перед государем проходили все новые и новые спорщики, душегубы, насильники и грабители. Вечерело, когда Штефан-воевода окончил свой трудовой день. Выходя на улицу, он подозвал обоих юношей, на которых, шепча ему что-то на ухо, показывал великан Хынку.

— Ты был прав, витязь, — сказал он Володимеру, — будешь служить мне саблей. И для тебя, парень, — добавил князь, обращаясь к Войку, — тоже всегда будет место в сучавских стягах.

Господарь протянул руку, и оба витязя благодарно к ней приложились.

На пути к замку, пользуясь правом великого боярина старого рода, к Штефану подъехал дородный пан Маноил, владелец больших вотчин и сосед пана Утмоша.

— Не гневайся, государь, — молвил Маноил, — за правду. Не по чину поступил ты с Утмошем, дозволил простоте крестьянской боярина первой руки осрамить.

— Аль не по правде судил? — скосил воевода на пана страшный глас.

— У черной кости своя правда, государь, у белой — своя, — дерзко ответил боярин. — Негоже древние роды, оплот силы твоей, зорить да позорить. Оана, может, тебе и служил, да перед Утмошем он — червь, новый человек.

— Оплот моей силы — сабля сына земли, а не ваша, всегда к измене повернутая, — ответил Штефан. — И недруги мои это знают! — внезапно вспыхнул он гневом.

Несколько панов поспешили оттащить от князя рвавшегося еще что-то сказать осатаневшего боярина.

Но Штефан уже овладел собой.

— Людям нужны не только земли и хлеб, вельможные паны, — сказал он громко, чтобы слышали все. — Не менее охочи они до правды. Помните об этом, милостивые пане-бояре, творя суд и расправу в отчинах ваших и хоругвях.

— Сегодня все убедились, — учтиво заметил посол Гандульфи, — что его величество палатин Штефан — справедливый государь и судья.

— Ибо не выжил еще из ума, — с улыбкой сказал князь, сдерживая коня, — как ихние милости, вельможные мои бояре, мастера рушить то, на чем стоят. Не думайте, господин посол, вы не раз услышите еще от верных моих панов, что воевода Штефан тиран и зверь. Но тогда прошу вас вспомнить о сегодняшнем суде. И о правде боярина Утмоша.

Господарь и знатный путешественник неторопливо продолжали путь к крепости. Мессер Гандульфи с сомнением покачал головой.

— Вашему величеству, — осторожно начал он, — известно восхищение скромнейшего из слуг ваших перед подвигами и монаршей мудростью властителя этой страны. Не гневайтесь же за дерзость, государь, откройте непросвещенному чужестранцу глаза. Разве землепашец, каждый год с оружием в руках выступающий в военный поход, способен выполнять естественное свое предназначение — возделывать ниву своего барона или князя?

Штефан продолжал холодно усмехаться, посол воспринял это как разрешение продолжить речь.

— Разве не выворачивает это, как корни дуба под злым ветром, святые устои завещанного богом порядка на землях вашего величества? Разве не полезнее и человечнее — ради того же простого сына земли вашей — сложить двойную тягость с его натруженных плеч? А ради этого — перенять обычай иных христианских стран, где земледелец трудится, рыцарь — сражается, а духовный пастырь молится за всех перед господом и наставляет их на путь правды и любви?

— Ваша милость просила открыть ей глаза, — ответил воевода, — и я охотно это сделаю: ведь это также очи светлейшей венецианской синьории, пославшей вас, пан Гандульфи, в столь далекие земли. Знайте же: Молдова вправду не Италия, а окраина христианства — несчастливые края, где, за неимением настоящего противника, без конца дерутся и мирятся между собой бароны, князья, короли и папы. Что ваши войны? Пустые усобицы перед грозным часом, когда мой народ, спасая жизнь и честь, идет на смертный бой. Знайте же еще, — возывсил снова голос князь, — перед лицом сильнейшего врага, а враг перед нами, числом немногими, всегда сильнейший, — нам не дано делить судьбу на доли. Каждая новая рать может стать последней для Молдовы; как же мне, ее господарю, сказать людям: каждому свое, когда спасение у всех — в одном? Как не звать к оружию каждого, могущего его держать в руках?

Посол Гандульфи почтительно слушал. Светлейшая синьория Блистательной республики святого Марка хотела знать, откуда этот маленький палатинат берет силу, чтобы выстоять, надолго ли этой силы хватит. Посол был здесь, чтобы слушать и запоминать.

— Земля, прежде крестьянская, угодья вольных общин по всей стране давно в руках бояр, — продолжал князь. — И дед, и отец мой тому не бывали помехой; напротив, учителя мои и предки крепили лучшие роды земли, помогали им множить богатства и отчины. Так делаю, сколько могу, и я, ибо кем красна и славна страна, как не великими своими родами, не их силой и блеском! Но Молдова, ваша милость, не Бургундия или Наварра, и кто из моих панов не помнит об этом, тот враг себе и мне. Не каждый высокородный мой боярин, конечно, — усмехнулся вдруг Штефан, — бывает рад, встречая на своих нивах опоясанных саблей пахарей, не каждому пану хватит храбрости таких своих данников за горло брать. Не каждый хочет иметь соседом и человека, для них нового, — пожалованного князем верного слугу. Зато в лихую годину мечи этих людей — спасение для всех, от владыки до опинки. Так говорят у нас, господин посол, и от этого никуда не деться на нашем рубеже христианства. Ведь даже если все мужи моего края выйдут в поле, их всегда будет меньше, чем в войске любого из соседних королей, ханов или царей.

Приказав свите проводить Гандульфи в замок на даваемый пыркэлабами прощальный пир, Штефан с Хынку и еще двумя воинами спешились у дома Зодчего. Князь вместе с ждавшим его у дверей хозяином быстро проследовал в кабинет, освещенный дремя бронзовыми канделябрами. Мессер Антонио придвинул светильники, расправил чертежи, и оба надолго углубились в планы крепости, в наброски стен и башен, которые мечтали еще построить вокруг старого Югиного гнезда.

— Укрепляй Белгород, друг Антонио! — воскликнул господарь, оторвавшись наконец от пергаментов и бумаг. — Храни с пыркэлабами эту крепость! Нужнее она стране, чем Хотин и Нямц, чем сама Сучава. Ибо Белгородом и Килией дышит Молдова, и Венгрия тоже, чего не понимает наш блистательный сосед Матьяш. Не станет этих двух отдушин — и обе наши страны задохнутся: тогда турок возьмет их голыми руками. Килия, однако, не может сравниться с вашей твердыней, так что храни и укрепляй Белгород!

Архитектор давно знал далеко идущие замыслы Штефана. Господарь мечтал создать новую столицу на встрече больших торговых путей, у синего моря, колыбель будущего могущества и богатства его державы. Здесь, с помощью приглашенных со всего света прославленных ученых, должна быть создана школа для обучения юношей наукам. Здесь предстояло основать центр развития наук и искусства, подобный венецианскому, парижскому и краковскому, построить арсенал, литейные мастерские, разнообразнейшие промыслы, корабельные верфи. Тут должен родиться молдавский морской флот. И здесь же, по планам князя, должен был вырасти центр воинского учения, в котором крестьянские юноши, достигнув возраста войника, проходили бы в течении двух лет науку защиты отчизны, мореплавания и оружейного дела. Такой столицей мог стать только Белгород, хитроумные генуэзцы не напрасно выбрали когда-то это место для своих складов и контор.

Но об этом в ту ночь не было разговора между государем и его зодчим. Об этом князь небогатой земли мог помышлять всерьез, только если будет отражена нависшая над его страной смертельная турецкая опасность.

Выйдя из рабочей комнаты венецианца, воевода оказался вдруг перед двумя черными фигурами, степенно поднявшимися ему навстречу со стульев. Штефан узнал православного епископа Белгорода и аббата — настоятеля местного католического храма. Попы заставили бдительного Хынку отступить до самой двери кабинета, но дальше от все-таки их не пустил.