Тапер

Сергей Ковалев

Тапер

Он устало опустился на диван, прижался к прохладной коже щекой.

Внизу прислуга тихо переговаривалась, убирая со столов следы поминального обеда.

Шелковые розовые обои, несколько вполне приличных картин на стене. Мама всегда любила пейзажи. Даже в их комнате в коммуналке на стенах висели «репродукции» в самодельных рамках из картона, аккуратно вырезанные ею из «Огонька».

Мама… Он прислушался к себе, но не почувствовал горя. Сколько же они не виделись?

С тех пор, как он поступил в консерваторию, визиты в родной город сократились до двух в год — на дни рождения родителей. А потом, после смерти отца — до одного. В последние несколько лет их все чаще заменял телефонный звонок. Он, наверное, любил родителей, но…

Сделать карьеру музыканта, не имея знакомых в столичной богемке, да еще выходцу из презренного мещанского класса — это требовало напряжения всех сил, рационального использования каждой отпущенной минуты.

Как только у него появились деньги — настоящие деньги — он купил для мамы дом. Именно такой, о котором они когда-то мечтали после очередной кухонной войны с соседями по коммунальному аду. Совсем не пафосный, но очень уютный дом. Двухэтажный, с небольшим садом, на берегу моря. Он и дальше постоянно засыпал ее дорогими подарками, отправлял на лучшие курорты, нанял лучшую прислугу, а потом… потом — лучших врачей.

Но горя сейчас не чувствовал. И даже не мог вспомнить ее лица. Это его пугало и злило…

Вскочил, прошелся вдоль книжных полок, мельком читая корешки покет-буков — Маринина, Донцова, Устинова… Бред, бред! Мать Величайшего Скрипача эпохи любила низкопробное бульварное чтиво — какой соблазнительный скандал! К счастью, корреспондентам ход сюда заказан…

А! Вот! Толстый том в потрескавшемся переплете из дерматина — семейный альбом.

Великий Скрипач нетерпеливо раскрыл его прямо на столике перед трельяжем, скорчившись в неудобной позе, торопясь подтолкнуть забуксовавшую память.

Отец… Давнишний снимок, где он у какого-то памятника: где? кому?.

Опять отец — групповая фотография его бригады. Мама — совсем молодая, в смешной форме кондуктора.

Мама. Недавний снимок где-то на юге. Старомодное платье, шляпка, растерянные глаза.

Неожиданно из альбома выпала целая пачка журнальных вырезок.

Великий Скрипач перелистал их. С отвращением отбросил. Глянцевые странички заскользили по полу.

Конечно, он ведь не присылал ей своих снимков — не любил фотографироваться, хотя в последнее время и приходилось — положение обязывало. Это были вырезки из газет и журналов — статьи о нем, интервью с ним, его фотографии…

А вот — пожелтевший прямоугольник с затейливо вырезанным краем. Тощий мальчик лет десяти, в клетчатой рубашке и шортах. Со скрипкой.

Он тогда везде ходил с ней — с утра, потому что после музыкалки нужно было сразу бежать в школу «нормальную», вечером — потому что после уроков убегал заниматься в парк. В самый глухой его уголок, где посреди поляны зарастали травой останки гипсовой беседки. Здесь он мог часами работать на своей простенькой скрипке, изготовленной неким уральским заводом с немыслимым названием «Госплитфанерамузинструмент».

Поначалу это было вынужденное бегство — стоило ему лишь тронуть смычком скрипку у себя в комнате, как соседи начинали исступленно стучать в стены, словно только и ждали возможности излить копившуюся весь день ненависть.

Благо, в их южном городе холода наступали поздно и длились недолго, так что заниматься в парке можно было почти круглый год.

Потом он стал находить удовольствие в таких занятиях — в полном одиночестве, не слыша обыденного шума многоквартирного дома, не видя стен в старых обоях.

Впрочем, скоро его одиночество перестало быть абсолютным. Однажды, когда он работал, на полянку из кустов вышел большой лохматый пес.

Великий Скрипач помнил, что совершенно тогда не испугался — вначале потому, что был полностью поглощен музыкой и смутно осознавал что происходит вокруг. А когда пьеса закончилась, пес лежал у беседки, уткнув длинную грустную морду в лапы, и прикрыв глаза. Шевелились только уши — пес слушал музыку.

Когда музыка умолкла, пес поднялся и, заметно прихрамывая, убрел в заросли.

Пес продолжал приходить каждый вечер, но никогда не пересекал черту, которую сам же для себя определил. Ложился, закрывал глаза и слушал. И всегда сразу уходил в конце занятия, каким-то непостижимым образом отличая его от пауз для отдыха.

В перерывах мальчик разговаривал со своим странным поклонником, а тот терпеливо выслушивал его детские проблемы и секреты. Правда, пес никак не реагировал, но говорить с ним было все же лучше, чем с каменными львами у основания беседки.

Потом… что же было потом? Великий Скрипач точно помнил, что в какой-то момент пес перестал приходить на его «концерты», но как и когда это произошло…

Кажется, тогда ему уже исполнилось четырнадцать… или пятнадцать… И он тогда впервые влюбился, как и «положено» в этом возрасте — безнадежно. Сейчас он уже не мог вспомнить ни имени своей тайной любви, ни почему, собственно, считал ее безнадежной. Скорее всего, просто потому, что, наивно вознеся одноклассницу на заведомо недосягаемую высоту и упиваясь своими страданиями, он и не попытался обратить на себя ее внимание. Тогда же он объяснял сам себе, что не достоин ее любви: неприметный затюканный «ботаник» со впалой грудью и тонкими ручками-палочками, незначительный, неизвестный и — чего уж там — бедный.

В тот вечер он увидел ее в компании с какими-то старшеклассниками. Ничего особенного и не было в той подсмотренной сценке — просто один из парней особенным хозяйским жестом обнимал девушку за талию, а она — она смеялась…

Великий Скрипач помнил — в тот вечер он играл исступленно, смычок заставлял скрипку стонать, словно живое существо. Когда пальцы свело судорогой, он прекратил играть и сказал черному псу:

— Я буду самым великим скрипачом! Я буду самым известным! Я буду знаменитым и богатым. Любой ценой!

Пес встретился с ним усталыми, в сетке лопнувших сосудов — невозможно человеческими глазами, поднялся, тяжело вздохнул и, прихрамывая, удалился.

На следующий день выпал снег, пришла настоящая зима, и заниматься в парке стало невозможно. А потом уже пес не приходил — видимо, решил, что «концертов» больше не будет.

Как раз той же зимой, если память не изменяла Великому Скрипачу, его отправили на какой-то конкурс юных скрипачей, где он — неожиданно для всех — стал лауреатом.

Помня свою клятву, он раздобыл адреса музыкантов, входивших в жюри конкурса. Написал им. Сумел заинтересовать кого-то из известных, получить нужные рекомендации. Решился бросить все и с одним лишь полупустым чемоданчиком и скрипкой добраться из маленького южного городка в Москву.

Добиться прослушивания.

Занятий.

Поступить в консерваторию.

Это был первый, как потом оказалось — самый простой — шаг на пути к известности.

Там, где дети известных и заслуженных получали все «по праву рождения», ему приходилось воевать за каждую новую ступеньку. Воевать не по правилам.

Он доносил на своих сокурсников — кто с кем спит, кто где пьет, кто якшается с иностранцами, фарцует, курит анашу, нюхает экзотический тогда для Москвы кокаин. Он обслуживал стареющих «светских львиц» и «светских львов» в их роскошных спальнях. Он подрезал струны у Первой Скрипки на первых своих гастролях и сделал так, что виноватым сочли Вторую, сумев в полыхнувшем скандале совершить удачную рокировку, поднявшись еще на пару ступенек. Когда тот же трюк попытались проделать с ним, он нанял «людей» переломать пальцы незадачливому конкуренту.

Это были ступени к его Цели и что с того, что «ступени» — живые? Где теперь все эти «золотые детки», которым всегда все доставалось на халяву? Смотрят его концерты, в лучшем случае — из зала, а большинство — по телевизору.