Страница 60 из 99
Войдя в библиотеку, Гордиан поставил на стол светильник и огляделся. Давно миновала третья стража ночи, сквозь деревянные узорные решетки на окнах тянуло прохладным предутренним ветерком. В это время в Палатинском дворце все спят. А несущие охрану преторианцы хотя и не дремлют, но провожают идущего императора равнодушным взглядом. Гордиан прекрасно помнил, в какой нише спрятан свиток, так его поразивший. Самый верхний ряд. Крайний справа кожаный футляр. Гордиан пододвинул лесенку и вскарабкался по ней на самый верх. В футляре хранился всего один-единственный свиток, и он достал его. В неверном свете желтого язычка, высунувшегося из бронзового светильника, чудилось, что свиток дрожит от нетерпения, от желания вновь развернуться. Гордиан выпустил его из рук, пергаментная лента пролегла по полу бесконечной дорогой, ведущей в никуда. Взгляд выхватил строку:
«Глаза живых увидят тысячи мертвых. Глаза мертвецов узрят пыль. Дома сравняются с землей. А горы восстанут…»
Эти строки никак не могли быть текстом фривольного сочинения Овидия.
Гордиан знал, что должен читать дальше, но не мог заставить себя это сделать. Кровь бешено колотилась в висках. Он позволил свитку свернуться и швырнул его на пол, потом наклонился и поднес светильник к пергаменту…
«…Глаза живых узрят тысячи мертвых…»
Он попятился. Потом, почти оглохший от биения пульсирующей, обезумевшей от страха крови, в третий раз развернул свиток. И прочел все те же строки:
«Глаза живых увидят тысячи мертвых…»
Он чувствовал, что его туника влажна от пота.
— Будь ты проклят… — прошептал Гордиан. — Я сожгу тебя, кто бы ни написал эти строки… ты слышишь? — Он уже поднес светильник к пергаменту.
Но тот поспешно, с громким шорохом начал сворачиваться. Через миг на полу лежал обычный пергаментный свиток, ничем не отличающийся от других.
Гордиан поднял его и развернул.
Это была «Наука любви» Овидия.
— Хватит притворяться! — выкрикнул Гордиан. — Покажи свое истинное лицо!
Свиток послушно стал разворачиваться. Гордиан, встав на колени, перехватил пергаментную ленту, подносил ее к глазам и читал загадочные письмена, надеясь отыскать хоть какой-то намек на современные события. Ничего… Невнятное бормотание о грядущих бедах, не имеющих отношения не только к самому Гордиану, но и к Риму. Такое впечатление, что в будущем Рим вообще исчезнет с лица земли. Не найдя в прочитанном ясности, он попытался разорвать пергамент, но тщетно. С таким же успехом он мог бы разорвать лезвие меча. Края пергамента сделались так остры, что Гордиан порезал ладонь, и кровь часто закапала на лицо мозаичного Аристотеля. Как легко быть мудрым, если ты не обладаешь властью.
Свиток снова свернулся, чтобы в иной своей ипостасии поведать читателю фривольные стихи великого поэта. Так, попеременно, он говорил то о грядущих бедствиях и смерти, то о любви… О любви и смерти… Гордиан бессильно склонил голову на руки. Кто разгадает проклятую загадку бесконечного пергамента? Кто? Когда?..
— Ты здесь и спал? — Чья-то рука коснулась его волос.
Он поднял голову. Перед ним стояла Юлия в белой столе из тонкого льна. Ее черные волосы сверкали в свете солнечных лучей, заливавших библиотеку. Наступило утро, и светильник на подставке давно погас.
— Что ты здесь делаешь, Юлия? — спросил Гордиан, поспешно пряча свиток в футляр.
Девушка не ответила, но смотрела на него насмешливо. Наверное, у него был нелепый вид, после того как он заснул прямо за столом, уронив голову на руки.
— Ты мог устроить пожар в библиотеке и задохнуться в дыму, — строго заметила она.
Она, как всегда, была рассудительна и мудра.
— Чье сочинение ты ищешь на этот раз? — спросил он.
— Хочу взять труд Цицерона…
— А, того самого, чью голову Марк Антоний держал на блюде у себя на столе, чтобы насладиться победой над мудрецом, а его жена протыкала язык мертвеца булавкой.
— Зачем ты говоришь о таких мерзостях?
— Я теперь называюсь Августом. Мне волей-неволей приходится думать о том, что творили мои предшественники.
— Отец говорит, что всякого человека власть развращает, но ты — единственный не подвластный этой заразе.
Он поднялся и взял Юлию за руку. От тепла ее мягкой ладони горячий ток пробежал по его телу, чтобы тут же смениться ознобом.
— Взгляни, — сказал он. — Новая фреска. Твой отец посоветовал заказать мне это сюжет.
Он подвел ее к стене, свободной от многочисленных ниш, где в промежутке между двумя колоннами из белого с розовыми и голубыми прожилками мрамора был изображен суд Париса. Красивый юноша, чем-то неуловимо похожий на Гордиана — может быть, задумчиво-мечтательным выражением голубых глаз, — держал в руке яблоко. А три богини: сумрачная и чем-то недовольная Юнона, прекрасная в своей роскошной зрелой красоте Венера и вооруженная копьем и щитом Минерва — стояли вокруг смертного, оспаривая приз.
— Кому бы ты присудил яблоко на месте этого дурачка? — спросила Юлия.
— Минерве, — ответил Гордиан.
— Почему?
— Она похожа на тебя.
Юлия улыбнулась:
— Уж скорее наоборот. Не говори так дерзко. Богини ревнивы.
— Хотя, если рассуждать здраво, зачем богине мудрости приз «Самой красивой»? Неужели ей недостает ума относиться к подобным-вещам достаточно равнодушно?
— Может быть, и так. Но мудрость по силе своего воздействия может соперничать с красотой. Душа-Психея рождает Вожделение.
Дерзкие слова для девушки. И слишком вызывающие… Он привлек ее к себе, его тело жаждало немедленного обладания. Что их разделяло? Всего лишь белое полотно ее столы и пурпур его туники. Сквозь тонкую ткань она ощущала нестерпимый жар его ладоней.
— Жаль, что ты не рабыня, — прошептал он, касаясь губами ее щеки. — Я бы тут же отвел тебя в спальню и овладел тобой. Ты хочешь принадлежать мне?
— Отпусти меня… — В ее тоне не было особой настойчивости.
— А если я не захочу? — Он еще сильнее прижал ее к себе.
Она не могла не чувствовать его возбуждения и замерла, не пытаясь вырваться, но лишь все больше и больше отстраняясь от него, будто собиралась повиснуть, переломившись, у него на руках. Его прикосновения против ее воли возбуждали ее тело.
— Я закричу… — пообещала она едва слышно.
— Разве кто-то может спасти тебя от самого Августа? — рассмеялся он.
Попытался поцеловать ее в губы, но она отвернулась, и поцелуй пришелся в шею. Прикосновение к ее шелковистой коже на миг свело Гордиана с ума — он оскалился и впился зубами в шею девушки. Юлия в ужасе вскрикнула и изо всей силы ударила его по лицу. Только что она готова была уступить, теперь же она пришла в ярость. Гордиан тут же отпустил ее.
— Ты сумасшедший! — крикнула она, отступая. От обиды и боли на глаза ее навернулись слезы.
— Я же сказал — никто не сможет защитить тебя от Августа… — почему-то смущенно, а не торжествующе пробормотал Гордиан.
— Один человек сможет, — сказала она зло.
Интересно, на кого она злилась? На себя? На него?
— Ты говоришь о своем отце? О Мизифее? О да, он может многое… он умен… очень умен…
— Я говорю об Августе, — прервала она его дерзко.
— А… Да, наверное, Август мог бы. Если бы пожелал… если бы пожелал… — Гордиан запутался в словах и замолчал. — Прости… — сказал он наконец. — Это язык мой болтает глупости, а в сердце у меня нет ничего дурного…
Она лукаво прищурилась. На ее густых ресницах еще блестели слезы. А губы улыбались.
— Но ты укусил меня! Как зверь!..
— Может быть… Но это не имеет никакого отношения к власти… я имею в виду власть императора…
Она внимательно посмотрела на него и… улыбнулась. Гнев ее прошел.
Он улыбнулся в ответ.
— Ты помолвлена? — спросил он.