Страница 48 из 99
— Подать немедленно мои носилки, — приказал он дрожащим от ярости голосом.
Он знал, что не сможет уже ничего предпринять, но не мог оставаться здесь, выслушивая пошлые шутки и глядя на лица людей, которые ему отвратительны.
— Куда прикажешь тебя отнести, Гордиан Август?
— В дом Домиция…
Губы Сасония сложились в плаксивую, страдальческую гримасу, будто он собирался заплакать от непереносимого горя при мысли о несчастье, приключившемся с сенатором. Носилки были поданы, впереди выступали ликторы, хотя император всякий раз требовал, чтобы его сопровождали только четверо преторианцев. Сасоний все сделал с точностью до наоборот — по улицам вслед за императором тащились две контубернии преторианцев, то есть шестнадцать человек во главе с центурионом Медведем, ветераном с огромными, длиннющими ручищами и рыжими, изрядно тронутыми сединой волосами. Из покачивающихся носилок Гордиан смотрел на свои бесчисленные изображения. Однообразные статуи с коротко остриженными волосами, порой с утрированно огромными задумчивыми глазами, нарисованными то серым, то небесно-голубым. Каменные двойники, занявшие пьедесталы Максимина, его необыкновенно раздражали. Сходство повсюду было необычайное, и все же не хватало главного — быть может, той усмешки сомневающегося во всем человека, которую он так отчетливо помнил на губах отца и которую порой замечал в мутном отражении серебряного зеркала, усмешки человека, который никогда не желал власти.
Когда он вошел в дом Домиция, тот был еще жив. Сенатор лежал в атрии на принесенном из спальни ложе, — врач не осмелился тревожить умирающего. К тому же прохладный воздух открытого атрия хоть и ненамного, но все же умалял нестерпимую боль. Тело Домиция представляло собой сплошные язвы — кроваво-красные на руках и лице, черные — на груди. Врач поначалу пытался смазать ожоги жирной мазью, но потом прекратил это бесполезное занятие, решив не доставлять лишние мучения. Клочья обгорелой кожи свешивались с тела. Странно было, что Домиций так обгорел, — шерстяная тога не могла вспыхнуть вся разом…
— Хочешь мне что-нибудь сказать, светлейший? — спросил Гордиан, наклоняясь к умирающему.
— Геркулес… — прошептал тот.
Жизнь, удерживаемая желанием произнести это одно-единственное слово, тут же покинула изуродованное тело…
Несколько мгновений Гордиан стоял неподвижно. Что хотел сказать Домиций? Геркулес умер, когда жена подала ему пропитанную ядом одежду… Тога, вспыхнувшая как факел…
— Позвать кастеляна! — приказал Гордиан.
Слуги, толпившиеся подле, тут же кинулись исполнять приказание Августа. Раба, исполнявшего обязанности смотрителя дома, нашли повесившимся в кладовке…
Гордиан не помнил, когда и как вернулся во дворец. Помнил только пряное вино, которое подавал ему евнух. И то, что в тот вечер он был пьян. На следующий день он велел отнести себя на свою виллу и долго лежал перед своей любимой картиной на «ложе маленького Гордиана». Лисенок исчез. Со времени происшествия в преторианском лагере, когда Зевулус едва не перерезал ему горло на дерновом алтаре, пурпурный звереныш ни разу не появлялся. По-прежнему торчала рукоять кинжала из древесного ствола. По-прежнему поляна была пустой и на зеленой траве алела кровь. Но лисенка не было. Никто больше не хотел разговаривать с Марком Антонием Гордианом Августом.
Владигор и Филимон еще спали, когда кто-то осторожно просунул лезвие ножа в щель и принялся отодвигать задвижку. Звук был настолько тих, что вряд ли человек мог его услышать. Но Владигор различил не звук и даже не дыхание постороннего, он просто ощутил приближение опасности. Когда крышка лаза бесшумно откинулась, он уже был на ногах. Человек впрыгнул в маленькую комнатку и кинулся на Владигора. Пантера и та не была бы более ловкой. Однако удар ножа пришелся в пустоту, зато нападающий рухнул на кровать, где мгновение назад лежал Владигор, заливая одеяло хлынувшей из горла кровью.
— У нас гости? — спросил проснувшийся Филимон.
— Да, причем незваные…
В этот момент снизу послышался шум. Владигор одним прыжком оказался возле лаза. В полутьме он увидел двух человек, взметнувшуюся вверх смуглую руку с ножом. Но рука, так и не сумев нанести удар, упала бессильно. Второй человек, светловолосый и быстрый в движениях, поднял обмякшее тело и побежал вниз. А на его место ступил… ритор Мизифей.
— Я все-таки опоздал, — сказал он, взглянув на Владигора. — Один из них успел забраться внутрь.
— А кто это был?
— Посланец с Палатина.
— От императора? — недоверчиво хмыкнул Владигор.
— Нет, от его секретаря Сасония. Но не волнуйся, гладиатор Векция успел позаботиться о бедняге. Я могу войти?
Владигор отстранился, и Мизифей поднялся в комнату.
— Не слишком удобное жилище, — заметил ритор.
Вслед за ним поднялся светловолосый гладиатор и, ни слова не говоря, стащил вниз второе тело.
— Что он с ним сделает?
— Не все ли тебе равно? — ответил Мизифей вопросом на вопрос. Он бесцеремонно расположился на скамье и принялся рассматривал разложенные на сундуке свитки. — Поучительно изучать жизнеописания Цезарей, но мне интересно, какие же выводы сделаны после такого чтения?
— Я ничего не читал еще, — нахмурившись, сказал Владигор.
— Понятно, ты был погружен в сон, который порой случается с ранеными и который напоминает смерть. Я спрашиваю у твоего друга, который умудрился перетаскать в эту комнату половину Аполлоновой библиотеки.
— Дороги, акведуки, бани… — выпалил Филимон, выпучив свои и без того огромные и круглые глаза.
— Для птицы совсем неплохо. Но маловато, пожалуй, для человека, — улыбнулся Мизифей. — Я знаю, Архмонт, что ты правишь страной, называемой Синегорьем. Что ты думаешь о своем правлении? Твоя страна процветает?
— Я правлю по Совести и Правде.
— Это трудно?
— Очень.
— Я тебя понимаю. И что ты хочешь делать дальше?
— По-моему, ты собирался стать учителем Гордиана, а не моим, — огрызнулся Владигор.
— Разве я чему-то учу тебя? Я просто спрашиваю. Наши страны в разных мирах — мы не способны навредить друг другу. Так что ты можешь быть со мною откровенен. — В прищуренных черных глазах Мизифея блеснул огонек.
Он был слишком умен, чтобы его можно было принять за человека простодушного. Или он и в самом деле был таковым? А хитрость была лишь тенью его ума, как бывает тень у всякого тела?..
— Я хочу объединить четыре братских княжества, — сказал Владигор.
— Твоя страна так мала, что не может выжить в одиночку? Или кто-то хочет завоевать Синегорье?
— Вообще-то нет… Мы постоянно враждуем с Бореей, да и кочевники нам досаждают. Наше княжество ничуть не слабее соседних. Но если мы объединимся, то сделаемся большим, могущественным государством, которое никто не сможет победить.
— Кроме него самого, — уточнил Мизифей. — Рим стонет, раздавленный собственной тяжестью. — В голосе его прозвучала неприкрытая боль. — Если бы мы не растоптали Карфаген, Рим не умирал бы так быстро… Возле свободного человека всегда должен быть свободный человек. Когда рядом одни рабы, душа свободного человека развращается и разум его слабеет.
— Что ты хочешь этим сказать? — продолжая хмуриться, спросил Владигор. — Красивые слова, не спорю, но какой за ними смысл?
— Большая страна — большая армия. Большая армия — огромная сила. Огромная сила — огромный соблазн для любого проходимца, жаждущего власти. А жаждущих власти всегда слишком много. Вспомни Максимина. Он перерезал глотку предшественнику, солдаты назвали его своим избранником. Поверь мне, это случится еще не раз, если не уничтожить зародыш подлости в самом начале. Власть императора огромна. И всегда явится соблазн создать проскрипционные списки.
— Что?..
— Списки людей, обвиненных в государственной измене, которых любой встречный может убить, а голову доставить правителю.
— В моей стране этого не будет! — возмущенно воскликнул Владигор. — Я не только князь Синегорья, но и Хранитель времени. Я не позволю своему миру разрушиться… я…