Владигор. Римская дорога

Глава 7

БЕЗУМНЫЙ РИМ

Сенатор Домиций заканчивал обед — рабы уже подали ему фрукты и миндальное печенье, когда в триклиний без всяких церемоний вступил сенатор Векций Савин. Он был в новой, еще ни разу не стиранной тоге — сразу видно, что шел на важное собрание и по дороге заглянул к приятелю.

— Какая жалость, что ты пожаловал так поздно, — заметил Домиций, поднимаясь навстречу гостю. — Мы бы вместе насладились прекрасной трапезой.

— Неужели ты не знаешь новостей? — воскликнул Векций, глядя на безмятежное лицо Домиция. — Гордианы мертвы, а Максимин осведомлен об измене сената. Волку теперь ничто не помешает добраться до Рима и загрызть нас всех, как беззащитных овец.

— Новости… — пожал плечами Домиций. — На них не клюнут уже даже в провинции. Все это мне давно известно.

— Ты что-нибудь намерен предпринять?

— Вчера я доставил себе удовольствие, придушив с помощью моих клиентов парочку шустрых волчат, которые загрызли моего брата, остаток ночи провел в объятиях одной из самых красивых женщин Рима, ну а день, как видишь, начинаю за изысканной трапезой. Стараюсь оставшиеся дни сделать максимально приятными…

Векций смотрел на пухлые белые руки Домиция, отправляющие в рот ломтики сочных плодов. То и дело раб с серебряной чашей наклонялся к ложу сенатора, чтобы тот мог омыть руки в воде. Несколько лепестков роз, что плавали в чаше, прилипли к пальцам. Мальчик-раб хотел снять их, но Домиций остановил его жестом.

— В этом есть некий знак… — обратился он к Векцию. — Возможно, добрый… Сколько лепестков? Десять? Значит, меня ждут впереди десять наисладчайших дней.

— Разве ты не знаешь, что сегодня в храме Согласия сенат собирается на экстренное заседание? — спросил Векций.

— Да, перед самым обедом приходил вольноотпущенник, принес какое-то письмо. Но я не стал его читать, чтобы не портить себе аппетит.

— Это наверняка было послание от сената… Вели подать носилки. Надо отправляться на заседание.

— Стоит ли тратить один из немногих оставшихся в жизни дней на созерцание дрожащих разжиревших сенаторов. — Домиций недвусмысленно погладил свой солидный животик. — В своем доме я могу вести себя достойно, а там, при виде остальных, у меня непременно задрожат колени. И если боги не образумят меня, я тоже начну славить Максимина, надеясь заслужить себе прощение, прекрасно при этом понимая, что прощения не будет. Знаешь, Векций, я хочу написать по этому поводу трактат и назвать его: «Трусливые речи сенаторов во время заседаний сената». Сначала опишу мужественные поступки этих людей на поле брани и в обычной жизни и противопоставлю их тому жалкому лепету, который мы слышим из их уст в курии. Одно меня останавливает: зачем тратить последние дни на создание книги, которую непременно сожгут…

— Прекрати свои мудрствования, Домиций. Мы отправляемся в храм Согласия. Я родственник Траяна и не могу, как ты, сдаться на милость этого фракийского буйвола. — Векций чрезвычайно гордился родством с императором Траяном и при каждом удобном случае старался упомянуть о нем. Однако о родстве с Гордианами Векций в этот раз почему-то упоминать не стал. — Идем сейчас же! Я заготовил прекрасную речь и уверен, она подействует на сенаторов.

— Надеюсь, ты не предложишь всем удавиться, как это сделал несчастный Гордиан Африканский? Я предпочитаю более приятную смерть. Удушение всегда меня пугало.

Векций оставил его замечание без ответа.

— Можешь воспользоваться моими носилками, — сказал он.

Любимое место в римском доме Гордианов у Марка было возле картины, изображающей замечательный лес, принадлежавший деду. Широкорогие олени разгуливали на картине бок о бок с дикими лошадьми и лосями, сто кипрских быков паслись между могучими кипарисами. А нарисованные киноварью страусы расположились на залитой солнцем лужайке. Перед этой картиной всегда стояло ложе, покрытое пушистым шерстяным одеялом. Оно так и называлось — «ложе маленького Марка». Здесь он мог лежать часами, воображая, что и сам гуляет в этом диковинном лесу, гладя оленей по их упругой холке, и гоняется за страусами, а те бегут, грациозно и как будто нехотя переставляя длинные ноги, и их роскошные перья колышутся в такт каждому их шагу.

Он любил эту картину больше, чем настоящий лес, который не вызывал у него никаких фантазий, хотя там тоже были олени и страусы и в специальных клетках держали львов, медведей и тигров. Нарисованный лес обладал непонятной магической силой притяжения. Когда Марк лежал на своем ложе перед картиной, странные видения посещали его. Он никому не рассказывал о волшебных свойствах фрески, ибо опасался, что ему в лучшем случае запретят смотреть на нее, а в худшем — уничтожат.

На следующее утро после возвращения в Рим он уже любовался нарисованным лесом и с первого взгляда понял, что картина изменилась. Во-первых, пропали два оленя. Прежде один из них — патриарх с огромными ветвистыми рогами — стоял посреди лужайки в окружении молодых и робких собратьев. Несколько детенышей сновали прямо у его ног. Теперь этот олень исчез — на его месте зеленела трава и росли цветы. Не было и второго оленя — молодого, уверенного в себе красавца. Марк прекрасно помнил, что за головой второго был нарисован огромный дуб, и тело оленя его закрывало. Мальчику всегда хотелось рассмотреть корни дерева — ему почему-то казалось, что там должна быть лисья нора. И если олень сдвинется с места, то он, Марк, увидит нору с лисенком. Однажды, когда отец совершал жертвоприношение в храме Юпитера, мальчик даже попросил Громовержца, чтобы тот разрешил сделать оленю прыжок.

Когда рабы несли его с матерью в носилках домой, он все время их поторапливал. Бегом кинулся к фреске. Нет, Громовержец в тот день не исполнил просьбу ребенка — может быть, потому, что маленький Марк произнес ее едва слышно шевеля губами, а молиться полагалось вслух.

И вот спустя много лет Юпитер внял его словам — корни дуба стали видны. И под ними в самом деле обнаружилась нора, откуда высовывался крошечный лисенок удивительного пурпурного окраса. Но это запоздалое исполнение желания не обрадовало Гордиана. Во-первых, потому, что исчез олень, а он просил только, чтобы олень просто отошел в сторону. Во-вторых, ему не понравилась шубка лисенка. А в-третьих…

В-третьих, лисенок вылез из норы и произнес, насмешливо глядя на Марка блестящими черными глазками:

— Чего ты хочешь, Марк? Может быть, стать сенатором? Или даже Цезарем? Но стоят ли эти желания того, чтобы их исполнить? Что бы ты предпочел, если бы мог выбирать, — жизнь или смерть?

— Жизнь… — ответил Марк, не разжимая губ, но хитрый лисенок услышал его ответ.

— Глупое желание. Жизнь так суетлива. В ней нет строгости, которая есть в смерти. Выбери смерть, Марк Антоний Гордиан.

— Кто хочет моей смерти? — спросил Марк. — Максимин?

— При чем здесь этот грубый солдафон? — хихикнул лисенок. — Я хочу твоей смерти! Я!..

Марк выхватил висевший на поясе кинжал и изо всей силы ударил проклятого лисенка. Но он не убил его — зверек просто исчез… Марк закричал в ярости и проснулся…

Он понял, что заснул на ложе перед картиной. Несмотря на раскрытые окна, в комнате было необыкновенно жарко — чистая льняная туника на Марке, которую он надел после ванной, была насквозь мокрая от пота. А картина по-прежнему продолжала меняться. Олень так и не вернулся — Марк прекрасно видел корни дуба, впившиеся в землю, как пальцы огромной руки. Но норы под корнями не было. Пропал и лисенок. Зато кинжал вонзился в то место, где прежде находилась нора. Он вошел в штукатурку фрески по самую рукоять, и вокруг него не осталось трещин. Марк хотел его вытащить и не смог — кинжал теперь представлял одно целое с картиной, он был нарисован! Да так искусно, что казался настоящим.

В этот момент в комнату вбежал раб и, бухнувшись на колени, пробормотал:

— К вам посланец сената, доминус…

Раб, как и все в доме, ожидал скорой и неминуемой смерти своего господина.